От мира сего
Шрифт:
— Есть немного.
Ася вздохнула:
— Не очень-то за тобой, видать, ухаживают.
Это был камешек в Лерин огород, но Вершилов не посчитал нужным подхватить его.
— Ничего подобного, не беспокойся, за мной превосходно смотрят…
Ася хотела было возразить, она была неуступчива, умела настоять на своем, но в этот самый момент свет в зале погас.
К удивлению зрителей, на просцениум вышел седоволосый, осанистый человек. Это был главный режиссер театра. Хорошо поставленным баритоном, четко произнося слова, он сказал:
— Попрошу минуту внимания. Прежде чем мы начнем
В зале вспыхнули аплодисменты. Самохвалова хорошо знала театральная Москва, любовь к нему была давней и прочной.
Когда-то, задолго до Отечественной войны, он пришел в театр молодым выпускником ГИТИСа и почти сразу же завоевал признание, сыграв в спектакле «Дни Турбиных» роль Лариосика. О нем можно было с полным правом сказать: «Наутро он проснулся знаменитым».
В отличие от многих своих коллег, Самохвалов не любил никакого хвастовства; когда его спрашивали, как он отнесся к своему феноменальному успеху, он говорил обычно:
— Это все довольно банальный случай, ничто другое. Заболел главный исполнитель, а я, как нарочно, знал все назубок, и вот, получилось…
Может быть, он несколько щеголял своей скромностью, но как бы там ни было, манера его поведения невольно подкупала.
Творческая судьба его сложилась в общем-то счастливо, он играл во многих спектаклях, часто снимался в кинофильмах.
И вот теперь он решил публично обнародовать свой возраст, празднуя семидесятилетний юбилей со дня рождения.
Занавес медленно раздвинулся в стороны, открыв стол, за которым тесно уселись артисты театра, театральные и общественные деятели, пришедшие из других театров приветствовать старого своего товарища.
В середине за столом сидел сам юбиляр. Все еще красивый, немного, может быть, растолстевший с годами, однако не утративший былой легкой стати, он время от времени перебрасывался словами с сидевшими рядом, улыбался, часто встряхивал седеющими, уже слегка поредевшими волосами. По всему было видно, он неподдельно взволнован.
Главный режиссер поднял руку, прося внимания, в зале воцарилась тишина, погасли люстры, и только сцена была ярко освещена.
Главный режиссер произнес недлинную речь, говорил о юбиляре, о его великолепном таланте, о добром, хорошем сердце, отзывчивости и сердечном отношении ко всем своим собратьям по искусству.
Он был краснобай, это чувствовалось по всему: и по тому, как он строил свою речь, и по тому, как явно упивался звучанием своего голоса, и в самом деле красивого, бархатного, на редкость выразительного.
Впрочем, надо полагать, он говорил совершенно искренне, все знали: он и юбиляр — давние, проверенные временем друзья.
Вершилов и Ася сидели очень близко, потому и видели всех хорошо и слышали каждое слово.
«Ну и вития, ну и говорун, — подумал Вершилов, в то время как главный режиссер рассыпал изысканные, обдуманно взволнованные комплименты своему старинному другу. — До чего поет, собака, да как убедительно!»
Впрочем, будучи несколько
Кончилась вступительная речь, в зале раздались аплодисменты. Потом аплодисменты стихли, на сцену высыпали дети.
Это были, как позднее выяснилось, ученики младших классов подшефной театру школы.
— Какая прелесть, — шепнула Ася Вершилову.
И в самом деле, зрелище было поистине праздничным: по одну сторону стали девочки в нарядных платьицах, у каждой на голове огромный бант, а то и два банта, по другую сторону мальчики, одетые одинаково, синие курточки, короткие штанишки; дети переждали, пока в зале стихнет шум, и по сигналу, данному, должно быть, из-за кулисы, самая маленькая девочка, с немыслимо огромным розовым бантом на белокурой кудрявой голове, начала пронзительно тонким, хорошо слышным повсюду голосом:
Что за праздник нынче в театре?
Это праздник дяди Влади,
Он всегда бывает в марте,
Так вот водится у дяди.
В зале засмеялись, стоявший рядом с девочкой маленький черноглазый мальчик закричал что есть сил:
Наши папы-мамы, к счастью,
Ходят в театр очень часто,
Потому что дядя Владя
Доставать билеты рад им.
— Ну что за чудо, — растроганно произнесла Ася.
Вершилов не ответил ей. Его просто мутило. Мутило от слов, видимо хорошо заученных, которые дети старательно проговаривали, не всегда, должно быть, вникая в смысл, от всего этого тщательно подготовленного празднества, в котором, как ему казалось, главную роль играла не правда, такая, какая она есть, а представление, ненатуральная и, в сущности, не очень-то идущая от сердца игра.
«Как все это страшно, — думал он. — Дети, чистые, неискушенные, не исклеванные жизненными испытаниями существа, и вот знают, как надо бить на эффект, чтобы вызвать растроганную улыбку, а где постараться вызвать слезы на глазах у взрослых, и все это заучено, автоматически, многажды отрепетировано и решительно без души».
Так думал Вершилов, а дети между тем один за другим кидали в зал слова, и публика в самом деле то смеялась, то печально затихала.
Вы играли много типов,
Мы вас видели не раз,—
исступленно кричал мальчик с вылупленными глазами и красными щеками.
Это правда, а не липа,
Уверяю лично вас!
Зал дружно смеялся, уж очень уморительно смешно выглядел лупоглазый, краснощекий мальчик, очень смешно звучали в его устах слова, смысл которых, наверное, и ему самому был не очень-то ясен.