От мира сего
Шрифт:
— Как — пропустила? — спросил он.
— Очень просто. У каждого есть свой момент, свой звездный час или, если хочешь, полчаса. Одному удается схватить быка за рога, а другой мямля, рохля, считай как угодно, не сумел, упустил, пропустил — и все…
Она еще никогда не говорила так. В глубине души Вершилов с наивностью, присущей большинству мужчин, считал, что Татьяна — типичная холостячка, ей и вообще-то семья не нужна и она вполне довольствуется их нечастыми встречами. Хотела бы, чтобы они были вместе, были бы куда настойчивей, куда
Татьяна погасила сигарету о дно хрустальной пепельницы, вынула из шкатулки, стоявшей на столике, новую сигарету.
— Ты много куришь, — сказал Вершилов. — Это вредно.
— Жить тоже вредно, — возразила Татьяна. — От этого умирают. Тебе как врачу это хорошо известно.
Взмахнула ладонью, отгоняя дым.
— Еще кофе, Витек?
— Пока не хочу.
— Захочешь — скажешь.
Он кивнул:
— Договорились.
— Почему так получается? — снова начала Татьяна. — Почему бабы куда хуже, неинтереснее, наконец, глупее меня имеют все то, чего я лишена?
— Например? — спросил Вершилов. — Что ты имеешь в виду?
— Тебе нужен пример? Изволь.
Татьяна стала загибать тонкие красивые пальцы с овальными, покрытыми ярким лаком ногтями.
— У них есть дом, семья, понимаешь? Есть муж, какой-никакой, но законный, не чужой, не ворованный, не амбулаторный, как теперь принято называть, а настоящий, свой, ни с кем не делимый. Есть дети.
— Ты это серьезно? — перебил ее Вершилов. — Неужели ты, такая блестящая, такая умница, хотела бы взвалить на себя эту заботу?
— Какую заботу?
— Детей. Это же сплошные заботы, неприятности, постоянные тревоги…
— Да, хочу, — перебила его Татьяна. — Хочу забот, неприятностей, постоянных тревог, чтобы не спать ночами, и бегать за молоком рано утром, и несусветно волноваться, когда у ребенка корь или ангина, и вместе переживать первые двойки, и плакать, когда нет ни одного письма из лагеря, и штопать курточки, которые вечно рвутся на локтях, и дрожать, когда твой ребенок сдает экзамены, и вечно, постоянно, все время волноваться, ни одной спокойной минуты, да, хочу, хочу!
Ноздри ее раздувались, в голосе звенели слезы.
— Постой, успокойся, — пробормотал Вершилов. Он еще никогда не видел Татьяну в таком состоянии. — Прошу тебя, побереги себя.
— Хорошо, — внезапно покорно отозвалась Татьяна. — Так и быть, поберегу себя…
Села, бессильно опустив руки.
«Нет, она не играет, — мелькнуло в голове Вершилова. — Не интересничает, не рисуется, она и в самом деле страдает. Неужели я виной этому? Именно я, никто другой?»
Он встал, прошел от окна к двери.
— Дай сигарету…
Она вынула сигарету из шкатулки, поднесла к нему зажигалку.
Он затянулся, закашлялся. С досадой бросил сигарету: — Даже курить нынче толком не могу…
— Не надо, это вредно, — сказала Татьяна. Он глянул на нее, не шутит ли, но лицо ее было серьезно, даже печально. — Да,— повторила Татьяна его слова, сказанные давеча. — Курить очень
— Одна моя знакомая, — начал Вершилов, — говорит, что дети — это постоянный роман без взаимности.
«Одна знакомая» была Лера, но Вершилов старался при Татьяне как можно реже упоминать о жене.
Однако Татьяна неожиданно догадалась сама:
— Никак твоя супруга в таком стиле изъясняет свои мысли?
Вершилов смущенно хмыкнул. Не любил и не умел врать.
— А если она? Что тогда?
— Тогда есть законный вопрос: зачем в таком случае она решила иметь вторую дочь? Хватило бы одной, не правда ли?
— Это было давно, тогда, наверно, у нее были другие мысли.
Вершилов и сам почувствовал, как неестественно ненатурально звучит его голос.
Татьяна молча встала, поставила кофейник на плиту, потом налила горячий кофе в чашку Вершилова. Ему показалось, ей стало жаль его.
«Как же она добра, благородна, — подумал Вершилов, глядя на ее бледное лицо, на глаза, упрямо избегавшие встретиться с ним взглядом, на красивые тонкие ее руки, подвигавшие к нему чашку, наливавшие коньяк в его рюмку. — Она меня жалеет, меня, который, будем прямо говорить, в какой-то степени, как оказалось, испортил ей жизнь, вот оно как получилось, испортил, сам того не желая…»
Да, он не желал портить ей жизнь. Он бесспорно любил ее. Но, видимо, в чем-то Татьяна была права: был упущен момент, тот самый, критический, решающий, когда он был готов бросить семью, пожертвовать ради Татьяны всем, чем может, — женой, детьми, работой, всей своей жизненной карьерой. А теперь — она опять права — уже поздно, поздно…
Он возвращался от нее в одиннадцатом часу. Татьяна-умница первая сказала ему:
— Пора домой, а то, не ровен час, позвонит Ася, и твоя мадам сразу смекнет: тут дело нечисто…
Вершилов и сам уже собирался было уйти, все искал подходящую минуту, чтобы сказать: «Мне вроде бы, Танюша, пора…» И словно нехотя пойти к дверям. Но с Татьяной подобные номера не проходили. Глаз у нее был поистине рентгеновский, видел все насквозь.
— Тебе скандалы, как я понимаю, ни к чему.
Он попытался было сыграть роль беспечного, обо всем забывшего гуляки.
— Ай, брось, ничего не будет…
Но Татьяна уже вскочила с тахты, накинула на голые плечи халатик, подошла к зеркалу. Встряхнула коротко стриженными волосами.
— На кого я похожа, ужас что такое!
Свет от настольной лампы освещал ее смуглое лицо с широкими веками и чувственным, ярким ртом.
Вершилов вдруг увидел тонкие, едва заметные морщинки на ее виске, складочку возле губ.
Стареет Татьяна, неумолимо стареет. А жаль, до чего хороша была!
Он чуть было не произнес эти слова вслух, но вовремя сдержал себя. И вдруг понял: все, кончилась любовь, прошла, исчезла. Безусловно исчезла, потому что так вот пожалеть холодно, отстраненно, почти равнодушно можно только человека, уже ставшего чужим, далеким…