От выстрела до выстрела

Чеснокова Юлия Олеговна

Я в разлуке люблю горячей…

У него сковало горло под конец четверостишья, до того он прочувствовал всё, что было заложено поэтом. Произнесённое под перекрещенными взглядами прозвучало надрывно и метко, и хотя Столыпин сдерживал рвущуюся страсть, считая её до свадьбы неприемлемой, Ольгу опалило затаённое пламя. По спине у неё прошлись мурашки.

— А дальше? — шепнула она.

— А дальше, я надеюсь, разлук у нас не будет.

— Но… — Ольга отвела глаза, не выдержала, зардевшись и теряясь. Это было признание? Или что? Ему больше ничего не вспомнилось

или процитировал намеренно данное стихотворение? — Если верить вышесказанному, то в разлуке любят горячее.

— Это только Алексей Николаевич, — улыбнулся Петя, — я с ним не согласен.

Нейдгард посмотрела на этого полного, некрасивого поэта, сидевшего неподалёку одиноко за столиком, и печально заметила:

— Удивительно, насколько внешность может не сходиться с тем, что внутри человека.

— И у меня?

Оля вернула к нему рассеянное после жгучих строк внимание и постаралась собраться с мыслями.

— Не знаю. Мне часто кажется, что ты никак не покажешь себя настоящего.

— Почему у тебя такое впечатление? — удивился Столыпин.

— Потому что… потому что ты как в ракушке: слишком выдержанный, спокойный, терпеливый…

— Но ты же сама говорила, что я должен быть таким!

— То-то и оно, что ты, выходит, действуешь по моему указанию, скрывая себя такого, какой есть. Но ведь терпение не бывает бесконечным, и что же — после свадьбы ты переменишься?

— Почему я должен перемениться? Разве ты попросишь меня стать другим?

— Нет же! Я именно об этом! — не доев, Ольга отодвинула вазочку с пломбиром. — Забудь о том, что я просила и говорила. Забудь о том, какие называла необходимые качества. Будь собой. Просто будь такой, какой ты есть. Прямо с этой минуты.

— И… как я должен это продемонстрировать?

— Отвечай мне так, как думаешь, реагируй так, как хочется реагировать. Не скрывай своих мыслей.

— Это не лучшее решение, — покачал головой Пётр.

— Почему?

— Потому что тогда я скажу, что хочу поцеловать тебя.

Краска только начала отступать от её лица, как прилила обратно с большей силой. На минуту Оля забыла, что говорила, о чём они говорили. Она только посмотрела на губы Пети и, побоявшись быть пойманной на этом, отвернулась. Быть поцелованной им — каково это? Миша не носил бороды, Миша был ниже, и губы у него были совсем не такие. Поцелуй будет другим, Нейдгард это чувствовала, но другим он будет не только из-за внешних различий, но из-за того, что у братьев совсем разный характер. Разное поведение. Разный темперамент.

Продолжение беседы потерялось где-то нитью в лабиринте мыслей, когда в зал ресторации вошёл ещё человек, и Ольга, увидев его, тихо ахнула:

— О, это же Чайковский!

Столыпину хватило приличий не обернуться и не начать глазеть. Да и не был он поклонником музыки, чтобы восторгаться Чайковским.

— Интересно, он один тут будет обедать? — последила за ним Нейдгард. При дворе многие любили его музыку, считали композитора гениальным.

К её удивлению, Пётр Ильич, пройдя почти всю залу, дошёл до столика Апухтина. Они улыбнулись друг другу,

поздоровались, и уселись вместе.

— Петя, он сел обедать с твоим знакомым!

— В самом деле? Значит, это не только мой знакомый, — улыбнулся Столыпин.

— А ты… может, тогда смог бы устроить, чтобы мы побывали при его исполнении?

— Тебе хочется?

— Да, очень! — загорелась Оля, любившая красивую музыку.

— Хорошо, Оленька, я постараюсь, — он покончил с десертом и вытер салфеткой губы, — а ты мне сыграешь что-нибудь?

— Из Чайковского?

— Не имеет значения. Что тебе больше нравится.

— Папa говорит, что я лучше всего играю на нервах, — заговорщически предупредила Нейдгард.

— Боюсь, я в этом плане плохо звучащий инструмент.

— Это в хорошем или плохом смысле? То есть… ты разнервничаешься или наоборот нет? Ты подразумевал расстроенный инструмент или что мои попытки будут расстроены, потому что твой инструмент… боже! — остановилась Оля, запутавшись и заведя себя рассуждениями до позорной оплошности, оговорки, срамящей уста воспитанной девушки. — Я имела в виду, что…

— … и «многое другое», — поддел её Петя предыдущей многозначительной концовкой, сорвавшейся с языка Ольги. Видя, что он потешается над ней, она чуть пристукнула кулачком по столу:

— Я просила не быть злопамятным! — и, спрятав лицо под ладонью, сама тихо засмеялась: — Почему рядом с тобой я всегда начинаю выглядеть глупо?

— Ничуть. По-моему, премило, — заверил Столыпин. И вернулся к теме, с которой они соскользнули: — Так, может, сыграешь мне просто музыку на фортепиано?

— Хорошо, как только оно поблизости окажется, — улыбаясь, кивнула девушка.

Через неделю Петя смог организовать два приглашения на один вечер, где присутствовал и играл Пётр Ильич. Это был званный ужин у друзей Чайковского, но, поскольку там был и Апухтин, то он помог Столыпину исполнить желание невесты. Оля была в восторге и не смолкала всю дорогу, что они ехали в экипаже к ней домой. По свету в окнах она поняла, что дома брат Дмитрий. Алексей, младший, в августе перешедший прапорщиком в лейб-гвардию Преображенского полка, следом за старшим, находился в казармах, но и Димы было достаточно, чтобы пригласить жениха внутрь и не быть скомпрометированной.

— Хочешь подняться? Выпьем чаю и расскажем, как провели время.

И без того уже было поздно, и тянула необходимость возвращаться на Моховую, чтобы выспаться и встать на занятия. Но разве Петя мог отказаться от возможности побыть с Олей ещё чуть дольше? «Ладно, одну лекцию с утра пропущу» — в очередной раз махнул он на университет, и они, выйдя из экипажа, вошли в дом.

Дмитрий уже успел поужинать, поэтому прислугу заново послали за чаем. Сестра начала живописать о том, как виртуозно исполнял свои произведения Чайковский, какое было наслаждение слушать это, как бесконечно могла бы она упиваться звуками прекрасных мелодий! Потом, многозначительно посмотрев на Петю, она села за фортепиано и стала наигрывать что-то, разминая пальцы.