Отречение
Шрифт:
Потому что не верила и ждала…
С Алёной она потом переписывалась – до сих пор, уже почти пятьдесят лет. Алёна жила в Киеве, родила и вырастила сына и дочку. Дочка её в конце семидесятых вышла замуж за студента из Львова, уехала к нему, и в восемьдесят третьем, в один день с Артёмкой Зайцевым, родился их сынок – Михайлик Грицай…
…Прикрывая глаза ресницами, Матрёна видела – и годы не стирали это мучительное видение – как конвоиры вели к обрыву окровавленного человека.
Как он шёл, подняв голову и – может быть – среди согнанной толпы искал взглядом Незабудку. Наверное.
«Да здравствует Ста…» – залпы немецких винтовок оборвали крик.
Незабудка…
Но у Незабудки было другое задание, и она опоздала… На две или три недели. Она шла, она пришла к нему, она нашла его, но было поздно.
«На этом месте в ноябре 1943 года казнён немецко-фашистскими захватчиками советский патриот Черняев В.М.»
И вновь слёзы наворачивались на глаза, но не было её имени на обелиске – Матрёна вновь и вновь кусала губы и оставалась в мире живых, а её любимый – нет…
С тех пор прошло сорок восемь лет – много это или мало? Это жизнь… И кто может запретить любить человека, которого сорок восемь лет нет на Земле?
Матрёна приезжала туда каждый год, на Девятое мая. Когда удавалось – то и чаще. И даже чаще в другие дни, потому что в праздник приходили школьники, приходили делегации, и у неё не было возможности присесть тихо у краснозвёздной пирамидки и поговорить наедине с любимым…
«Здравствуй, Витенька, вот я и пришла к тебе…»
Тихо качались ветви, день за днём, год за годом клонясь к ногам тридцатилетней, сорокалетней, пятидесятилетней женщины.
В год своего шестидесятилетия Матрёна впервые не смогла приехать на День Победы на могилу Виктора Черняева на высоком берегу Припяти – в тот год случилась радиационная катастрофа, и зону отчуждения закрыли для въезда…
Но она должна была… Должна была вернуться к Витеньке…
Она вернётся. С тех пор прошло всего лишь сорок восемь лет. Разве ж это много?
«Фа-шизм не прой-дёт!» – выдохнула колонна.
– Фашизм не пройдёт!» – громко и чётко произнесла сквозь морозный воздух Матрёна Ермишина за секунду до того, как на первые ряды демонстрантов обрушились дубинки ОМОНа.
После разгона демонстрации Николай Зайцев в одиночестве пил дешёвую водку.
На следующий день ему нужно было идти на работу, и в былые времена его бы, конечно, уволили за прогул, не явись он на работу вовремя с похмелья. Но вечером двадцать третьего февраля он пил рюмку за рюмкой, не опасаясь последствий на работе.
Завод стоял, заказов не было, и тем более не было заказов на опытно-конструкторские разработки, которыми занимался Николай. Зарплату за январь не заплатили, пообещав выдать позже. Люди угрюмо промолчали – на дворе стоял девяносто второй год, и невыплаты зарплат ещё не вошли в жизнь привычным элементом. Всё ещё было в новинку, в том числе и то, что заработанные деньги могут выдать через шесть-восемь месяцев, когда на них едва можно будет купить батон хлеба.
С марта завод переходил на четырёхдневную рабочую неделю, в дальнейшем начальство
Николай осоловело смотрел на дно пустого стакана. Потянувшись, он опрокинул бутылку, и кристальная струя полилась по стеклянным граням.
В такие минуты он никого не хотел видеть – даже жену и дочь. Он пил один, топя в ядрёной жидкости беспросветную тоску. В прошлой жизни он любил работу, но прошлая жизнь кончилась, завод медленно умирал – это ещё не было заметно постороннему взгляду, но это чувствовал Николай, отдавший заводу двадцать лет жизни и искренне любивший его и понимавший. После победы демократов он шёл на митинги с надеждой – что вот сейчас, сейчас наши возьмут Кремль, и всё вернётся на круги своя – но с каждым новым митингом, завершавшимся лишь грозными негодующими резолюциями в адрес новой власти, надежда таяла, митинг заканчивался, дочь уходила общаться с женихом и друзьями, а Николай вновь и вновь находил утешение в бутылке…
Встречать Анну Ермишину из роддома было некому.
Мужа у неё не было, любовник давно забыл о ней думать, а отцу Анны в далёкой Уфе летом 1992 года, как раз в день рождения её дочки вынесли приговор – шесть лет лишения свободы.
Советского Союза больше не было, и никого не интересовало его наследие, в том числе и такое.
Взяв на руки новорожденную девочку, перевязанную розовой ленточкой, Аня спустилась со ступенек больницы.
Она растерянно огляделась, словно не узнавая города, и сделала ещё один шаг, когда кто-то негромко позвал её по имени.
– Аня, Вы разрешите Вам помочь?
Она с полминуты вспоминала, где видела этого парня с огромным букетом цветов, пока не сообразила – это же комсомолец Сергей, из Юлькиной компании, который ещё осенью спрашивал у неё дорогу.
– Аня, я заказал такси, я отвезу Вас домой, – И видя, что она ещё колеблется, добавил, – Вы не беспокойтесь, такси оплачено. Я просто хочу Вам помочь. Если Вы, конечно, не возражаете.
Она сомневалась ещё несколько секунд и махнула рукой:
– Хорошо, поедемте!
«Прости меня, мама.
Мама, я теперь живу на Украине и работаю на шахте.
Я женился на хорошей женщине, на пять лет старше меня, и взял её фамилию, у нас с ней хорошая семья и будет ребёнок.
Не беспокойся за меня, мама, у меня всё в порядке.
Только прости меня. Когда-нибудь.
Прости меня, мама, но я никогда не отправлю это письмо. И даже никогда не доверю его бумаге.
Твой сын Юозас».
Глава десятая
Год 1993. Весна
Струи дождя стремительно хлынули из-под внезапно налетевших туч, окатив холодным душем застигнутых врасплох людей, неготовых к разгулу стихии, которые бросились под спасительные козырьки магазинов и остановок, шлёпая подошвами по холодным лужам на асфальте и несущимся к канализационным решёткам потокам ручьёв.
Над крышами многоэтажек засверкали сполохи первых апрельских молний, спустя несколько секунд звучно отозвавшихся раскатами грома.