Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Фляйшхауэр Ингеборг

Высказанные Астаховым сомнения Советского правительства каса­лись всего комплекса «национал-социалистской внешней политики», которая представляла «серьезную угрозу». С момента подписания антикоминтерновского пакта и Мюнхенского соглашения, по словам Ас­тахова, на деле осуществляется капиталистическое «окружение» СССР. Германия добилась «свободы действий в Восточной Европе», ее «политические последствия неизбежно обернутся против Советского Союза». Германия, дескать, по всей видимости, считает «Прибалтий­ские страны, Финляндию, а также Румынию... зонами своих интересов, что лишь усиливает у Советского правительства ощущение угрозы. В перемену германской политики по отношению к Советскому Союзу» в Москве не верят. Там хотели бы знать подлинные немецкие намерения в Прибалтике, Румынии, Польше, а также не будет ли Гитлер после Польши претендовать на «принадлежащие когда-то Австрии области... особенно на Галицию и области Украины».

Шнурре попытался развеять эти сомнения, указывая на поворот в «германской восточной политике», вызванный тем, что болыпевизм-де за это время претерпел глубокие изменения и превратился в национал-государственный патриотизм, а «Сталин отложил мировую революцию ad calendas graecas [900] ».

Убедить ему не удалось. Советские представители держались

«чрезвычайно осторожно» и «в своих высказываниях не выходили за рамки вполне справедливого желания лучших отношений», исполне­ние которого, однако, в сложившейся обстановке должно было осуще­ствляться лишь постепенно [901] . Поэтому Шнурре в своей записке был вынужден в заключение «оценить как значительный успех уже то, что Москва в настоящее время еще... не знает, что она в конце концов долж­на предпринять...».

900

До греческих календ (лат. )_, то есть на неопределенно долгий срок.

901

Майский. Воспоминания, кн. 2, с. 518.

Астахов, по-видимому, не только удивился глобальному характеру немецкого предложения; он еще не верил ни изложенной точке зрения, ни самому собеседнику, ни этой ни к чему не обязывающей форме дип­ломатии. Поэтому в конце он спросил Шнурре, мог бы высокопостав­ленный германский деятель сделать подобные заявления перед соот­ветствующей советской инстанцией [902] . Этот вопрос в запись Шнурре не включил.

Самому Астахову беспрецедентное немецкое предложение пред­ставлялось настолько важным, что он вместе со своими записями о бе­седах со Шнурре 24 и 26 июля направил письмо заместителю наркома иностранных дел Потемкину [903] . В нем он писал, что Шнурре всячески пытался уговорить советскую сторону пойти на обмен мнениями отно­сительно будущего сближения и ссылался при этом «на Риббентропа как инициатора подобной постановки вопроса, которую будто бы раз­деляет и Гитлер». Шнурре, дескать, откровенно высказывал примерно то же, о чем в более осторожной и сдержанной форме говорили Вайц­зеккер и Шуленбург. «Мотивы подобной тактики, — продолжал Аста­хов, — ясны, и мне вряд ли стоит подробно останавливаться на этом. Не берусь я также и формулировать какое-либо свое мнение по этому во­просу, так как для этого надо быть в курсе деталей и перспектив наших переговоров с Англией и Францией (о каковых мне известно лишь из га­зет) . Во всяком случае, я мог бы отметить, что стремление немцев улучшить отношения с нами носит достаточно упорный характер и подтверждается полным прекращением газетной и прочей кампании против нас. Я не сомневаюсь, что если бы мы захотели, мы могли бы втянуть немцев в далеко идущие переговоры, получив от них ряд заве­рений по интересующим нас вопросам. Какова была бы цена этим заве­рениям и на сколь долгий срок сохранили бы они свою силу — это, разумеется, вопрос другой. Во всяком случае, эту готовность немцев разговаривать об улучшении отношений надо учитывать, и, быть мо­жет, следовало бы несколько подогревать их, чтобы сохранят в своих руках козырь, которым можно было бы в случае необходимости вос­пользоваться. С этой точки зрения было бы, быть может, нелишним сказать им что-либо, поставить им ряд каких-нибудь вопросов, чтобы не упускать нити, которую они дают нам в руки и которая при осторож­ном обращении с нею нам вряд ли может повредить».

902

Сообщение Шнурре автору; письмо Вайцзеккера Шуленбургу от 29 июля 1939 г. (ADAP, D, VI, Nr. 736, S. 854); Kordt. Wahn, S. 161.

903

Письмо Астахова Потемкину от 27 июля 1939 г. («Год кризиса», т. 2, с. 139-140).

Размышления, которые дипломат-выдвиженец Астахов изложил своему непосредственному начальнику и дипломату старой школы По­темкину, сперва не нашли положительного отклика у Молотова. Его ответная телеграмма от 28 июля не санкционировала предложенные шаги. Она гласила: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили пра­вильно» [904] . Это было «первое указание наркома поверенному в делах в Германии летом 1939 г. по политическим вопросам» [905] .

904

Телеграмма Молотова Астахову от 29 июля 1939 г., там же, т. 2, с. 145.

905

Сиполс. За несколько месяцев..., с. 133.

На следующий день, 29 июля, после консультации у Сталина Мо­лотов послал Астахову вторую телеграмму. В ней говорилось: «Между СССР и Германией — конечно, при улучшении экономических отно­шений могут — улучшиться и политические отношения. В этом смысле Шнурре, вообще говоря, прав. Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представ­лен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны ска­зать нам, как они представляют себе конкретно это улучшение». Затем Молотов добавил: «У меня был недавно Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений. Но ничего конкретного или внятного не захотел предложить. Дело зависит здесь целиком от нем­цев. Всякое улучшение политических отношений между двумя страна­ми мы, конечно, приветствовали бы» [906] . В этой телеграмме впервые обозначилась осторожная точка зрения на далеко идущие переговоры. Формально она оставалась в рамках традиционного советского курса, рассматривая [907] в качестве предпосылки реальное изменение и надежное закрепление германской политики в отношении СССР.

906

Телеграмма Молотова Астахову от 29 июля 1939 г. («Год кризи­са»,^ 2, с. 145).

907

Сообщение К. Шнурре автору.

Беседу Шнурре с Астаховым и Бабариным немецкая сторона посчи­тала в какой-то мере справедливо «историческим событием». Между тем подлинный «прорыв» к германо-советскому сближению обозначил­ся лишь во внутригерманском процессе принятия решений. Советская же сторона продолжала держаться выжидающе сдержанно. Только по­следующая беседа с самим министром помогла разрядить длительное время сохранявшуюся советскую напряженность. Позднее знакомый с закулисной стороной событий Кёстринг, «оглядываясь назад», задался вопросом, «не потому ли немецкий замысел (пакт Гитлера — Стали­на. — Я.Ф.) только и удался, что Риббентроп... пригласил к себе совет­ника посольства Астахова и в необычно долгой беседе не оставил и тени сомнения в том, что Гитлер вскоре нападет на Польшу» [908] .

908

Teske. K"ostring, S. 138.

И в самом деле, через несколько дней министр иностранных дел, «теперь проявивший невероятную деловитость» [909] , сам вмешался в происходящие события и в беседе с Астаховым подтвердил высказан­ные Шнурре предложения.

Девятый немецкий контакт: Риббентроп — Астахов

В окружении Риббентропа сперва преобладали сомнения относи­тельно результатов контакта Шнурре с Астаховым и Бабариным. Через три дня после беседы, в полдень 29 июля, все продолжали ожидать советского ответа и послу Шуленбургу дали указание по­временить до получения дальнейшей информации и «инструкции о порядке ведения бесед» [910] . Во второй половине дня 29 июля исчезла всякая надежда на то, что Астахов появится с ответом из Москвы. А с этим окрепло предположение, что Сталин намерен заключить со­глашение с западными державами. Чтобы этому воспрепятствовать и выдержать запланированные сроки польской кампании, в ночь с 29 на 30 июля было решено, отбросив всякие церемонии, погово­рить с Советами начистоту.

909

Kleist. Trag"odie, S. 63.

910

Вайцзеккер-Шуленбургу, 29 июля 1939 г. (ADAP, D, VI, Nr. 734, S. 852).

По словам Эриха Коха, «в конце июля... борьба... Гитлера за бла­госклонность Советского Союза вступила в драматическую фазу». На следующий день, 30 июля, Гитлер решил «направить в германское по­сольство в Москве специального курьера с секретными инструкциями. Шуленбургу поручалось заявить Молотову, что Германия не видит препятствий для урегулирования на дружественной основе любых имеющихся разногласий» [911] . Специальный курьер вез, очевидно, официальную бумагу, которую после окончания совещания Риббен­тропа с Гитлером по их поручению вечером 29 июля составил статс-секретарь [912] . В ней Вайцзеккер информировал посла, приложив копию записи Шнурре, о деталях беседы и поручал ему выяснить, «на­шли ли высказанные Астахову и Бабарину идеи какой-либо отклик в Москве». Шуленбург должен был в «новой беседе с Молотовым... про­зондировать... в этом смысле и при необходимости» использовать «рас­суждения из записи» Шнурре. На тот случай, если Молотов вышел бы за рамки «обычной сдержанности», послу разрешалось пойти дальше и «в какой-то мере конкретизировать то, что в записи выражено в об­щих чертах»; это касалось «прежде всего польского вопроса!». Так, Шуленбургу следовало заявить: «Мы были бы готовы при любом ре­шении польского вопроса... соблюсти все советские интересы и дого­вориться об этом с тамошним правительством. То же самое и в вопросе Прибалтики; при положительном ходе беседы можно было бы под­черкнуть мысль о том, что наши отношения с Прибалтийскими стра­нами мы будем строить, уважая жизненно важные советские интересы в бассейне Балтийского моря».

911

Kordt. Wahn, S. 162.

912

Вайцзеккер-Шуленбургу (секретно!), 29 июля 1939 г. Посколь­ку письмо поступило через два дня, оно, видимо, было передано не по телеграфу, а доставлено в Москву специальным курьером.

Поскольку прошло несколько дней, а Шуленбург все еще не смог поговорить с Молотовым — факт, скорее предвещавший отрицатель­ный результат демарша, — настроение и надежды Гитлера с часу на час менялись. Вместе с ним в «состоянии смятения, нерешительности, ко­торое сочеталось со стремлением выиграть время и найти успокоение», пребывало и политическое руководство на Вильгельмштрассе [913] .

Согласно курсировавшим в берлинских дипломатических кругах слухам, в польском вопросе Гитлер еще не принял окончательного ре­шения: он колебался между мнением Риббентропа, что Германия мо­жет добиться от Польши выполнения своих требований без риска тотальной войны, и предупреждениями Геринга, что каждый последу­ющий немецкий шаг в этом направлении неизбежно подводит Герма­нию к конфликту с западными державами [914] .

913

Французский поверенный в делах в Берлине 3 августа в адрес Боннэ о последних днях июля 1939 г. (Documents diplomatiques 1938-1939, n° 180, p. 208).

914

Французский поверенный в делах в Берлине в адрес Боннэ, 27 июня 1939 г. (там же, п° 173, p. 200f).

30 июля статс-секретарь Вайцзеккер записал в своем дневнике: «Этим летом решение о войне и мире хотят у нас поставить в зависи­мость от того, приведут ли неоконченные переговоры в Москве к вступ­лению России в коалицию западных держав. Если этого не случится, то депрессия у них будет настолько большой, что мы сможем позволить се­бе в отношении Польши все, что угодно. Я не верю, что разговоры в Мо­скве закончатся ничем, но не верю и в то, что мы сможем чего-то добиться, как это теперь пытаются, в течение ближайших 14 дней».