Паломничество с оруженосцем

Юргелов Тимофей

Борисыча еще в “скорой” подключили к аппарату искусственного дыхания, в областной больнице сделали переливание крови – и не прошло двух часов, как он открыл глаза и обругал по матери анестезиолога, коловшего иглой в вену.

"Всё, в палату его, – распорядился тот, включая капельницу. – Нормальный человек давно бы свернулся, а эти живучи как… – он, видимо, подбирал сравнение поотвратительнее – … как жабы".

Так дигамбар оказался на соседней с Андреем койке, чему, конечно, удивился, но не сильно.

Кроме Андрея, Борисыча и Митрича, в душной, пропахшей съестным и грязными телами палате лежали еще двое – одна кровать пустовала. Молодой смешливый пожарник по имени Коля, которого Митрич прозвал Мандолетом

за то, что тот вывалился из окна общежития педагогического колледжа. Коле сделали операцию на бедре, однако неудачно: началось воспаление. Его собирались переводить в гнойное отделение, а пока он занимал первую от двери койку, у той же стены, что Андрей.

Еще один больной лежал у окна в противоположном углу, за Борисычем. У него был вывих шейного позвонка – и изуверское вытяжение за голову: ее просверлили как раз под скулами. Спица была вставлена в большую скобу, напоминавшую кокошник, вместо спинки на кровати установили блок с грузом, который тянул его к изголовью. Он не мог ни есть, ни пить и говорил с трудом: больше мычал и показывал руками, что ему нужно. За ним ухаживала жена, она же кормила жидкими кашками. С легкой руки Митрича все называли его почему-то Зинатулой, настоящего имени история не сохранила. Андрей мог видеть из-за Борисыча только колени, бледный нос и задранный подбородок и то, когда сам приподнимался на локтях.

Митрич был душой палаты. Он придумывал похабные истории про каждого из ее обитателей и рассказывал с самым серьезным видом – новый слушатель обычно попадался на эту удочку. (Иногда даже Зинатула начинал хрюкать от разбиравшего смеха.) Он имел подвижное, будто резиновое, лицо "умного дауна", – когда же сводил глаза к носу, от настоящего его не отличил бы специалист. Вообще, он производил впечатление пленника собственного таланта: часто можно было наблюдать, как его подмывает выкинуть какой-нибудь фортель – и ему редко удавалось удержаться от этого. Борисыча он сразу окрестил Электроником и сочинил историю про то, как тот, "ужратый", пошел к дояркам на ферму, но перепутал их с коровой. Вдобавок присоединил к себе доильный аппарат, произошло короткое замыкание и "самопроизвольная кастрация". "У тебя же там все ампутировано, Саня, – одно гладкое место осталось". Борисыч с досадой отвернулся от хохмача, однако позже, когда ставили утку, как бы невзначай заглянул под одеяло. Самому Митричу должны были удалить шурупы (левая рука у него была изувечена предыдущими операциями), но почему-то откладывали.

Тем же вечером Саня попросил Митрича позвонить своей жене. И вот на следующий день за дверью раздался цокот каблуков и в палату, ни на кого не глядя, вошла острыми шажками, ярко накрашенная, подстриженная "ёжиком" невысокая особа в кожаной юбке. И сразу с порога пропела в нос: "Брюханов – это ты, или не ты?
– я не узнаю. Как же тебя угораздило, чтобы корова лягнула в причинное место?" Борисыч в первую секунду опешил, но тут же сообразил: "Это Митрич наплел!" Виновник недоразумения надел очки, раскрыл сильно потертую папку и со строгим видом что-то там помечал толстой ручкой – Митрич когда-то занимал небольшой пост в райкоме, и с тех пор у него остались некоторые привычки. Жена привезла Борисычу банку магазинных пельменей, вынесла за ним судно, пообещала в следующий раз захватить марганцовки и протереть его от пролежней. Саня рассказал ей о том, что с ним случилось, но не все, а только то, что посчитал нужным. Она встала, собираясь уходить, и сказала: "Вечно у тебя, Борисыч, все через жопу ". (Митрич прикрыл лицо рукой, как бы обдумывая писание, на самом же деле, весело подмигивал всей палате.) Помахала из-за двери мизинцем: "пока-пока" – и исчезла, оставив облако дорогих духов.

Пельмени он разделил с Андреем. Митрич теперь вкладывал ему в руку ложку, кровать отрегулировали, чтобы

Борисыч находился в полулежащем положении, ставили на живот тарелку, и он мог есть самостоятельно.

Вечером Митрич опять надел очки и достал папку. Он долго там что-то перекладывал и листал, сидя с подвернутой ногой на кровати, вынул и показал Борисычу календарь с голыми толстухами:

– Которая на твою доярку похожа?

Наконец Митрич нашел то, что искал: это была матерщинная поэма. Он каждый день дописывал ее и что-то правил, а потом, дождавшись, когда жена Зинатулы уедет зачем-нибудь домой, читал обитателям палаты. Главными героями были пожарник Коля и медсестра Любка, пышные формы которой не давали покоя всей травматологии. Интрига состояла в преследовании ее ненасытным пожарником, причем каждая глава заканчивалось совокуплением в самых неожиданных местах.

– Митрич – молодец! Не хуже поэта получается, – хвалил поэму Николай.

Сегодня во время чтения Зинатула издавал звуки, похожие на кряхтение, все решили, что так он выражает одобрение. Вдруг запищал по-детски сдавленно - и начал выдирать из головы спицу, рвать скобу, одеяло. Мужики в первую минуту растерялись. Андрей крикнул, давя на кнопку вызова: "Митрич, держи его!" Митрич бросился к Зинатуле, схватил за руки, навалился всем весом – лицо у того было уже в крови. Заглянула сестра и поспешила за помощью. Через минуту быстрым шагом вошел дежурный врач, сказал, что это – психоз. Следом вбежала сестра со шприцем, только втроем они смогли скрутить его и поставить успокоительное.

Жена примчалась, растрепанная, в застегнутой криво кофте, – ей позвонил Митрич – и сразу принялась вытирать влажной марлей лицо мужу, а другой рукой – себе: по нему ручьем лились слезы. Врач уговаривал оставить вытяжение, в противном случае будет искривление позвоночника, но Зинатула ни в какую не соглашался и снова начинал дергать скобу и сдавленно мычать. Тогда дежурный хирург раскрутил плоскогубцами болты и выдернул спицу, сестра смазала ранки йодом. Вытяжение Зинатуле заменили широкой петлей, которая тянула его за подбородок, – блок с грузом оставили. Он сразу повеселел, начал разговаривать и даже пробовал шутить, правда, сквозь зубы, так как мешала повязка.

Когда все заснули, Андрей спросил у Сани:

– Ты давно у Валеры живешь?

– Да скоро год. – Они придвинулись к краю кровати, чтобы не разбудить других.

– И что, у тебя, на самом деле был рак?

– Да нет, кила была, – Борисыч показал на шею, – вот тут.

– Что?

– Шишка такая, – он говорит: злокачественная – хрен ее знает. Потом рассосалась.

– А ты и до Валеры этим всем интересовался?

– Маленько. Хотелось познать что-нибудь новое, только он ничего не рассказывает.

– Почему?

– Говорит рано: на, пока книжки почитай, а когда достигнешь первой ступени, тогда, говорит, открою дальнейшее.

– Может, сам не знает?

– Я уже тоже так думаю.

– Нет, возможно, и знает, но понимает, что это не то.

Они помолчали.

– Хотя в этой видимости что-то есть… Мне и самому приходили такие мысли. Будто все только во мне и существует, а умри я – и все умрет. Для меня, по крайней мере…

– В какой видимости? – спросил Саня.

– В Майе. Вы же, джайнисты, считаете мир иллюзией?

– Не знаю, впервые слышу… – сказал дигамбар с недоумением и затем, подумав, добавил: – Это, наверно, Валера начал "дрейфовать" – говорит: "Я дрейфую в сторону брахманизма".

– Иногда и вправду кажется, что все это дурной сон – и не твой, а чей-то чужой. Будто наша жизнь – какая-то изнанка чего-то другого… (Андрей задумался на секунду.) Ну все равно что-то почерпнул для себя?

– Конечно, почерпнул.

– Странно… – сказал Андрей. – Вот ты все, что год назад было, помнишь, а что вчера случилось, забыл.