Паломничество с оруженосцем
Шрифт:
– А может, у меня тоже бутылочка есть. Может, я тоже бутылочку сдать хочу, – сказал он, доставая из-за пазухи недопитую чекушку. Тут же осушил ее одним глотком, не поморщившись.
– Пропустите его: пусть сдаст да идет с богом, – сказала та самая женщина, что стыдила расстригу.
Очередь расступилась, и бывший монах приблизился к будке, уперся рукой в порог, протянул бутылку:
– Прими у меня бутылочку, мытарь.
Борисыч оторвался от калькулятора – он переживал коммерческий подъем – и весело, с хищной улыбкой спросил:
–
– Все равно ты мытарь. Ты, и давая, отымаешь – не можешь ты раздавать… – сказал расстрига, вглядываясь в глубину будки.
В этот момент Андрей относил полный мешок и вернулся за новым. Он встал как раз под дырой в крыше – и солнечный луч осветил его голубым столбом с головы до ног. Расстрига смотрел на Андрея, сдвинув брови, словно пораженный какой-то мыслью, и вдруг отшатнулся в испуге.
– Вот он! – закричал в исступлении. – Вот кто идет за мной! Ему поклонитесь! – Взоры всех устремились к Андрею. Тот не понял, на кого показывает расстрига, – оглянулся назад.
– Да это – тоже мытарь… – заикнулся, было, рясофорный монашек.
– Вот кто идет огнем крестить! Сожжет солому огнем неугасимым!.. Прямыми сделайте стези его!.. – кричал расстрига, подняв руку с бутылкой. Глаза остекленели, изо рта летели брызги. Он отступил от машины – люди, стоявшие вокруг, шарахнулись от него.
– Ну, белая горячка началась, – сказал кто-то в толпе.
– Пророчествует – тише! – пророчествует… – зашипели другие.
Андрей, смущенный общим вниманием, соскочил вниз: все равно торговля остановилась.
Оратор уже забыл о его существовании и вещал о том, что "царство тысячелетнее" приблизилось, так как власти его здесь, и что скоро увидят они, как падает башня вавилонская, воздвигнутая на костях, и что печи Навуходоносора раскалены уже огнем…
– Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы! – кричал, потрясая бутылкой, сумасшедший пророк, его била не то похмельная, не то священная дрожь. – Князья твои законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки, и гоняются за мздою; не защищают сирот, и дело вдовы не доходит до них…
В это время из монастырских ворот вышли трое в клобуках и направились к толпе на площади. Они подошли и встали в стороне, один из них сделал знак монахам, стоявшим в очереди, уходить. По наперсным крестам можно было предположить, что это сам игумен с иеромонахами. Один из сопровождавших указал на Андрея, и настоятель, румяный добродушный старичок тот, что подавал знаки монахам, сощурившись, вгляделся в него, слушая, что говорит чернявый очень характерный иеромонах, с крючковатым носом и соколиными глазами.
Вдруг расстрига увидал подошедших и закричал страшным басом:
– А-а! Порождения ехидны! Явились, медоточцы… – и тут же перешел в шутовской тон, выгибаясь и показывая на них бутылкой. – Воссели на троне пидоры одесную с лесбианами и друг дружке муде чешут! Кадите в храме Диаволу: на
Видно было, что иеромонахи уговаривают настоятеля уйти, и уже повели его, как вдруг расстрига крикнул: "Куда блудолизы?!" – и с этими словами запустил в них бутылкой. Та, сверкнула, крутясь в воздухе, – раздался звонкий удар. Клобук слетел у чернявого на землю. В толпе кто-то заржал.
Иеромонах схватился за висок и бросился к расстриге с шипением:
– Урою, гад!.. – Но тут же наткнулся на сиреневый кулак: казалось, расстрига не ударил, а лишь выставил вперед руку. Чернец свалился, как подкошенный, задрав вверх ноги в высоких ботинках и женских колготках. Долгополая, черная фигура растянулась на земле без движения. В толпе кто-то ахнул, а кто-то наоборот хмыкнул, и пролетело: "А поп-то в бабских колготах". Игумен хотел вернуться, чтобы помочь ему, но второй монах тянул его в сторону церковной ограды. Расстрига же, окрыленный успехом, ничего не видя, ринулся за ними.
– Стой, Каиафа! Дай обращу на тебя руку мою! – взревел он так, что все, кто был рядом, кинулись в разные стороны, и дальше запел: – Зверем лютым явлюсь вам повсюду… Дочь свою я теперь защищаю, за нее я готов жизнь отдать!..
У него, видимо, перемешались в голове «Писание» и арии из опер. Настоятель и монах с перепугу остановились. Неожиданно путь нападавшему преградил Андрей. Расстрига размахнулся, чтобы ударить, но тот перехватил руку и, выкрутив, заломил ее вверх, отчего буян согнулся пополам. Покраснев еще больше, расстрига процедил от натуги:
– Пусти… – И попытался вырваться, но Андрей держал крепко.
– Ох, силен, – проговорил он, тяжело дыша. В это время монахи, пришедшие сдавать бутылки, помогли высокому иноку подняться и увели его вместе с настоятелем за церковный забор. Андрей не выпускал расстригу до тех пор, пока тот не перестал вырываться.
– Кто ты? – спросил расстрига, глядя снизу вверх.
– Человек, – ответил Андрей.
– Ой ли?.. Пусти меня.
– Ты успокоился? Вот что, давай иди по-хорошему. – Майор отпустил руку и направился к будке, где Борисыч возобновил прием бутылок. Запрыгнул внутрь и принялся помогать ему. Расстрига продолжал стоять в стороне, сумрачно глядя на них, потом повернулся и побрел прочь от машины.
Саня посматривал на Андрея с интересом, в его глазах читался вопрос. Андрей и сам выглядел озадаченным. Когда последние бутылки были сложены в мешок, к ним подошел монах из очереди, тот самый, что спорил с расстригой.
– Отец Евгений просит вас отобедать с ним, – сказал он с коротким поклоном и стал в ожидании ответа.
– Это кто? игумен? – спросил Андрей и получил утвердительный кивок. – Поблагодарите его, но нам пора…
– Ничего-ничего, – сказал Борисыч, – пообедать можно.