Я замираю мертвой газелью…Рана моя – не роза,лицо мое – не апельсин.Давайте, пока послание не взорвалось, пока есть мгновенье безделья,согласимся, чтоб взрыв этот был справедлив и един,что бабочки, хоть и ярки,не отличаются от почтовой марки,что дым от сожженья поэтов старинныхидет от томов современных, невинных.Давайте согласимся, пока до взрыва есть время,что корабля, разбившегося на почтовой марке, незримый остов —не что иное, как остров,что знак беды на левой щеке принцессы —это простоне тема для прессы,как след от последней пули,которой бедняк и беднячка две жизни перечеркнули.Давайте согласимся, что есть нечторазличающее, Рита, скипетри подсвечник.Есть много законов древних:женщины тонут в деревьях,а деревья в женщинах тонути стонут.Женщины в рыб погружаются,рыбы погружаются в женщин,и никто из них не сражается —стонут.Ах! Между песней и эхом – расстояние,между водой и росой – расставание.Когда тонет твоя отчизна,появляются корабли,и появляется пядь земли,когда корабли уходят, не угрожая жизни.А ты сейчас стала словомв странствии долгом почтовом.Если бы ты потеряла память,если бы ты потеряла память!..Сейчас земля отдает свой крик самолетуи кто-то…Давайте согласимся, что есть различиемежду ударом весла и ножа…О, Рита! Бабочка лежит, не дыша,а на марке почтовой она хорошаи
в моей руке,и в твоей руке.Согласимся: письма писать вдалекедруг от друга мы устали,как птицы, коснувшись воды,устают оставлять на небесной пустыне следы.Все наши проекты осуществлены, как один:свершилось, Рита, – я воду пью, и воздух живительный ртом ловлю,свершилось, Рита: придуман жасмини женщина, которую я люблю.Дай мне опьянено откинуться на зеленый луг.Я и ты – две птицы,то в облаках, то на водах,по воде – круг,в воздухе – круг —нас окружили вода и воздух.Давай согласимся:нечто отличает, о Рита, воробья от пули,и когда становится пулязвездой,чем же становится Родина —живой человеческий улей?Судьбой?Ты странствуешь пулейпо этой стране,а потом афишей висишь на стене.Ты во времени странствуешь,все бренное скинув,но вернешься поэмойили ящиком апельсинов.А когда рассеется тьма,и спадет роса,и высохнут слезы, и я останусь один,давай согласимся до взрыва письма,что рана моя – не роза,лицо мое – не апельсин.Заминированы все письма, даже твои…Кто мотыльку подскажет, что над бурей летит он к беде,кто газели покажет, как опасно ступать по воде?Ты все еще пишешь… илиуже устала от писем?Раньше с тобой мы ходилиВдвоем по заоблачным высям.Если бы память ты потеряла —ты бы меня спасла, поддержала.Если бы ты потеряла память,ты бы меня убила – мне так одиноко падать!Пиши мне, пиши —это эпистолярной смерти пора.Ты все еще пишешь.Видишь – рубят кедр острием топора,чтобы поставить шлагбаумы,а дети при этом, балуясь,изобретают тайкоммешок с песком.Ты пишешь еще…А слыхала ты о том,как звезду обезглавилии поддели штыком,и гасят во рту лунысигарету?!И вырубили сердце у кедра.Когда красной бабочке у шлагбаума сказали: «Нет»,она раненому передала свой цвет.До того, Рита, как стала кровью эта пыльца,до того, Рита, как она коснулась лица…Вот сейчас по каналу, Рита, крадутся суда.А ты, словно я, на почтовой марке, —приходишь сюда, на бумажном кораблике.Рита, ты боишься бумаги,пролетают суда, как зяблики,несут бумажные флаги.О, лебедь…Подорожала вода,Хедив [2] вернулся, вернулся, Рита,на ложе Египта.Канал очистили от пальцев убитых солдат,от слез Египта,от пыли Египта,от стихов, родившихся несколько дней назад.Вот лик Египта грозит разорваться миной,вот сердце Египта грозит разорваться бомбой.А ты все пишешь,ничто не проходит мимо.Память – это тяжко и больно.Ты смерть возлюбила на ложе бумажном,тебе ненавистно, Рита, тонуть.Давай признаемся и честно скажем,что мой с твоим пересекся путь.Не было визы в руке моей,не было визы в руке твоей.Я не хотел ни капли чернил от тебя,не хотел ни строчки стихов от тебя.Рита, сквозь стены я странствую до сих пор,всем плакатам наперекор.Я устал от писанья стихов при Луне,от писанья деревьев, словно во сне,от писанья рекна этой стене.Я устал от сочиненья плакатови от чтенья плакатов.Я устал от сочинения Родиныи от чтения Родины.Есть нечто отличное в этой стене,Рита, есть личное в этой стране…Есть нечто, отличающее бокалы,Рита, от кораблей.Ты пришла, как Родина,и тебя было мало,как мало Родины всей.Далекая, словно на марке почтовой, страна,речка, что в бутылку заключена…Давай признаемся: мы устали вести нашим письмам счет,признаемся: этот век,этот отель, забронированный на целый год,на наш век.И эта поэзия вовсе не наша.И все, что пришло из Книги воды,нас не касается…Против нас новостей миллион,и в справочнике любого туристаадресов наших нет.Каждый в нас, как в газеты, одет.Аккуратно и чисто,в нас гуляют люди живые,а потом бросают на все мостовые.Согласимся же до взрыва сего письма:собирает подсвечник бабочек, как сувениры,собирает море всю рыбу, как сувениры.А ты собрала почтовые марки самаи приклеила их на тело, как карту —карту живого мира.
2
Хедив – египетский вассал Османской Империи.
Из афганской поэзии
(перевод с пушту)
Сулейман Лаик
(р. 1931)
Новая мелодия
Снова мелодия битвы звучит.Слушай, что эта мелодия значит?Либо загадка любви озадачит,Либо свиданьяЛюбовь не назначит…Сердце печальною песней стучит!Боль от ее красоты все острее,Пишет онаТолько кровью моею,И, как всегда, обжигает, не грея…Локон любимой любовью завит.Книгу учитель забрал в медресе,Пир посвятилНесказанной красе.Я подружился с гулякой, как все.Песню любовь моя переиначит.Все мое тело трепещет: «Люблю!»Кружит мне голову, как во хмелю.Старую лодку мою потоплю.Новый мотив поцелуя не спрячет!
Движение
Природа ищет силу во вращенье:И время, и пространство – все в движенье.Пока ты спишь под шерстью одеяла,Другой переплавляет в путь мгновенье.Ты на тропинку загоняешь коз,Я вижу горных туч коловращенье.Как жаль, что ты лежишь в объятьях сна!Куда ни погляжу – весь мир в движенье.Ты вытащил на берег свой корабль:Ведь океан во гневе и смятенье.Не будь невеждой, если ты не рабИ если есть в груди сердцебиенье.Я не поэт для соловьев и роз —Земля, вода и небо – все в движенье.Веду я караван ночей и днейИ песней прославляю пробужденье.Я счастлив, если мой земляк – в движенье.
Моя Родина
О, Родина! Моя живая плоть!Мой дом и колыбель, все – до гробницы вплоть.Ты – как отцовский кров, как материнский плач,Вот почему меня вовек не побороть.Ты из живых цветов постелешь мне постель,Не дав меня репьям случайным уколоть.В ущельях гор крутых, в долинах бурных рекВсех песен не пропеть, всех зерен не смолоть.И каждый камень твой стать крепостью готов,Здесь зубы враг ломал – тебя не побороть!Склонюсь к твоим ногам в своем смиренье горд —О, Родина, лишь ты моя душа и плоть.
Знамя народа
Меня качели мысли раскачали,Я погружаюсь в океан печали.Когда бы смог я в кровь тиранов окунуться,Тогда б рекою слез я плыл в иные дали.Наставник, снизойди до моего уменья,Оставь меня в огне, чтоб я сгорал, сгорал,Я снова, как Меджнун перед Лейлой, бессилен.Иду с надеждой в путь, сияет цель, как лал.Танцую танец свой, в одежду слов одет.Я – знамя в страждущих руках народа,И содрогаюсь я в страданьях многих лет.Кто я? Родной народ, что вдаль меня ведет, —Движенью этому конца и края нет.
Ради тебя
Я, кому велели плакать жизни горькие печали,Я, которого несчастья каждодневно удручали,Я, кого свои желанья искушали и терзали,Я, которого и в детстве сиротою притесняли,Я, кто слышал голос тигра и змеи, шипящей жаля,Я, кого к стреле обиды недостойно приковали,Я, кто, как пастушья дудка, слышен во дворцах едва ли,Я, которому все люди о недоле рассказали,Я, кого в огонь бросали, словно семена спелани,И в цветке костра вращали саблями тупого страха,Я, который не однажды в играх времени жестокихПадал в прах лицом и снова гордо восставал из праха.Все стерплю, омоюсь кровью…Родина!
Я жив любовью.
Из индийской поэзии
*(перевод с телугу)
Девараконда Балагангадхра Тилак
(род. в 1921 г.)
Моя поэзия
Моя поэзия – не философский трактат,Не та, что слывет интеллектуальной,Не хаос модерна, который все берут напрокат,Не монумент устойчивости патриархальной.Хрустальные волны лунных морей,Благовонные светильники цветов джаджи,Волшебный мир колоннады моейВо дворце сандаловом многоликих чудес на параде.Острые когти страданий из всех веков,Поступки героев, их гибели путь кровавый,Меч милосердия, мир и любовь без слов —Вот подвиг искусства, не осененного славой.Голуби сострадания, в глазах у которых страх, —Это строки мои;Молнии гнева народного, обратившие зло во прах, —Это строки мои;Нежные девушки, танцующие в лунных лучах, —Это строки мои.
Отчет о жизни и смерти клерка
Покойный Котишвара Рао,Как следствие установить смогло,В наш век холодный воплощал теплоМинувшее.О праведное время!Для полицейского скупого раяГодился он,Поскольку жил без тайны,Без заговоров,Даже без врагов —Случайно жилИ умер он случайно.И однако,В отеле «Дилакс»,В номере тринадцатьСкончался Рао в деловой беседе,А это —Знак его плохих манер.Все ясно,И не стоит разбираться…Его начальник мог бы, например,Увидеть в смерти нарушенье долга.(Боялся лифтов клерк.)А на поверкуОпасней был восход ступенек долгий,Шел клерк по лестнице пешком,И сердце исполнительного клеркаПриказы отказалось выполнять.И этот бунтЗакрыл глаза навечно.Врач просто засвидетельствовал смерть.Была анкета клерка безупречна:Отец был клерком,Дед и прадед тоже…И стала исполнительностьСемейной,Покорность, респектабельность —Их путь.А в доме —Одна старуха-бабка,Шесть детей,Единственная кошкаИ однаЖена, клянущая свое здоровьеИ тяжесть вечную квартирной платы,Две комнатыПлюс ванна и чердак.Носил покойный красные рубашки,Хотя не знал он цвета коммунистов.Любил по узким улочкам бродить,Хотя не понимал сюрреалистов,Гуляя, бормотал и улыбался,Хоть не был йогом в воплощенье этом,И в небо отрешенно он смотрел,Хотя и не был никогда поэтом.Он аккуратно погашал долги молочнику —Все до последней пайсы.Всегда, когда был месяц на исходе,Его жена и дети голодали.Он иногда себе позволить могХодить на уличные представленья,Но не курил сигар,Дешевых даже.Раз в год ходил в кино.Но не был членом организацииЛитературной или политической —Не все ль равно?На выборах он голос отдавал тому,Кому советовал начальник.Он гимны Богу по субботам пел,Патикабеллам [3] с наслажденьем ел.Не брал он взяток,Не бранил коллег,Он верил в Бога,Одарял калек.Однако за день до своей почтенной смертиОн друга, дрогнув в первый раз, спросил:«Как счастье выглядит? И как его достигнуть?»Незнанье это отягчало, как ярмо,А потому и смерть его должна быОставить на лице страны клеймо.
3
Патикабеллам – куски сахара, сваренные с фруктовым соком, ритуальное блюдо.
Уходите, уходите
Кто вы, женщины в морщинах слез,У которых пайты [4] сползли с плеч,Вдоль старых кладбищ, вдоль стихших грозНесущие свой бесконечный плач?Вы – матери, жены, не залечившие ран, —Из каких вы народов и стран?В каком бою погиб ваш единственный милый?Когда это было?Если это было на поле Курукшетры, спроси Кришну,Если это было в битвах Боббили, спроси генерала Бюсси,Если это было в Крымской войне или войне в Корее,В первую или вторую мировую войну,Спроси Бисмарка, спроси Гитлера,Спрашивай, спрашивай всемогущего Брахму.В час, когда тьма густа, как сироп,В час, когда в джунглях пантеры и тигры нападают на антилоп,В час, когда девочки-вдовы бросаются в пасть колодца, с жизнью устав бороться,В час, когда собаки на кладбищах из-за костей умерших дерутся,В час, когда на священном баньяне птицы смолкают и к веткам жмутся,Человек один остается.Мир всемогущий страхом объят,Когда вокруг пенится яд —Яд вражды,Яд нужды,Яд беды,И перед ним бессильны суды.Уходи, уходи, о согбенная!Не броди, не бродиВокруг мест погребения.Мертвые замолчали навек,Кладбища сорной травой порастутИ не укажут, какой человекБыл похоронен тут.Могилы не знают жалости.Замкните рыданья свои в груди,Выколите глаза,Неосужденного не осудиГорячечная слеза.Ваш мир обратился в прах.Так скройтесь в норах или в горах —Скрывайтесь, скрывайтесь, скрывайтесь!
4
Пайта – верхний край сари, перекидываемый через плечо.
Письмо солдата
Я жив пока… А ты жива там, мама,Хлопочущая посреди нужды?..Как длинноногий наш журавлик – братишка младший мой?..У нас здесь ночь.Но страхСтреножил помысли мои и мысли…Лишь слышен вдалеке сапог капрала скрипДа храп товарищей моих,Как хрипПредсмертный.И холод! Смертный холод,А от него, чернея, стынет кровь.Я выкурю большую сигаретуИ горло обожгу остатком виски,Чтоб корку льда на сердце растопить.Но страха все же мне не растоптать.Ведь завтра снова —Перелески, реки,В руке винтовка, в небе самолет,И – марш вперед!Раз, два, три – убит.Убит ты, убит я.Получит телеграмму семья —Мол, так и так (Ваш сын убит).Как будто скован анестезией,Позвоночник струной натянут,Его уже смычок надежды вечнойНе коснется.Кругом война… Война…Она несетсяПод Сталинградом и в песках ЛивийскихРавно.Как пес сбесившийсяИ оттого жестокий.О, этот вездесущий холодСредь сонной тишины, —Все умерли?!Лишь полночьПронзает одиночеством межзвездным,Как будто пламя сердце истязает,Как будто тает человек во мне,Как будто бы лицо мое вовне,И – нет меня.И вот не остаетсяНи чувств во мне, ни веры, ни желаний:Убить сегодня или быть убитымВошло в привычку.Стало просто это,Как просто сбросить пепел с сигареты.Невидимы, под этой униформойЖивут отчаянье, жестокость, страх,Подобные реке,ЗажатойВ стальных, жестоких берегах.Я самому себе противен —Я убиваю, снова убиваю, и виски пью, но все не убываю, и нетдругой заботы у меня.Но вот рассвет.Вдали на Альпах снег плавится,Как плавится печаль в душе измученной,И горыПлывут серебряными парусамиВ рассветный океан.Но я не знаю, увижусь ли я с вами.Услышу лиТвой звонкий смех,ПодобныйЗвучанью колокольчиков,Увижу лиТвой взгляд, слезами увлажненный.Я жив пока…Ты верь и жди меня назад.Немало долгих мильВ солдатских днях лежат.Прощай, родная!Липкая дремота мои глазаСмыкает чернотой.Перед палаткой замер часовой,И скрип шагов капрала,Как бурчаньеВ забывшем тяжесть пищи животе.Здоровы будьте! Будьте все здоровы —Ты, дети, ящерицы возле дома!Ответь мне, мама!И прощай…Ух, холод!Комочек сердца холодом расколот.Лишь память согревает тело мне.