Пария
Шрифт:
– Я его знаю. Замок Шелфайн, уже три поколения родовое гнездо Блоуссетов. Может, он и куча дерьма, но стены там толстые, и их просто так не взять. Но, к счастью, вряд ли он будет долго сидеть в своей резиденции. – Он снова погрузился в молчание, изредка поворачивая голову в сторону лагеря. – Ступай, поешь. Скажи Лорайн, я скоро подойду. И Элвин, – добавил он, когда я поднялся на ноги, – ей ничего из этого не рассказывай. – Он улыбнулся мне едва заметной улыбкой, которая не вязалась с суровым приказом в его глазах. – Как бы сладко она не просила.
– Не скажу, Декин.
Он снова принялся разглядывать
– Этого даже на мою руку не хватит, не говоря уже об остальном, – сказал Герта, с весёлым презрением разглядывая протянутый медальон.
– Это подарок. – Я улыбнулся ей своей самой обаятельной улыбкой, которой тренировался некоторое время. И добавил тоном, казавшимся мне по-разбойничьи очаровательным: – Символ моего почитания.
– Почитание на хлеб не намажешь, а? – С профессиональной презрительностью рассмеялась Герта. – И я у тебя больше ничего не возьму, если не принесёшь чего-нибудь получше мелкой мученической хреновины. Элвин, неужели я, по-твоему, похожа на девушку, склонную к набожности?
– Ты всегда казалась мне похожей на даму проницательного ума, не говоря уже о невыразимой красоте.
– Ой, отъебись. – Герта снова рассмеялась, и я почувствовал небольшой прилив оптимизма, заметив, что она искренне развеселилась. – Невыразимая. Снова подбираешь слова? В Амбрисайде услышал?
Она приподняла бровь, и от здорового румянца на её щеках с ямочками по моему изнурённому похотью телу прошла голодная дрожь. Год назад Декин нашёл Герту в южных лесах. Её выперли из борделя, когда сутенёр раскрыл привычки её ловких пальчиков в отношении монет клиентов. Такие навыки – как лингвистические, так и плотские – всегда ценились в банде. Но Декин был честным нанимателем и настаивал, чтобы она получала соразмерную награду за свои услуги, обычно по ценам, которые я находил совершенно для себя недоступными.
– Тот торговец, которого мы в прошлом году держали ради выкупа, много болтал, – признал я, пожав плечами.
– Да ну? Жалко, что ты не сохранил свою долю. Тогда не тратил бы моё время на бессмысленный торг. А теперь сдрисни, юноша. Мне ещё готовить надо. – И она вернулась к прерванному мною делу – стала мешать с кроличью похлёбку в горшке, от которого поднимался ароматный пар.
– Я возьму миску этого, если уж больше ничего не предлагаешь, – сказал я, выудив два шека, свои последние деньги. Каждый шек, заработанный мною в банде, имел обыкновение просачиваться сквозь пальцы с раздражающим рвением. Я льщу себя тем, что за свою жизнь овладел множеством навыков, но искусство сберегать монеты никогда среди них не значилось.
Она хотела три шека, но, по крайней мере, на этот счёт готова была поторговаться. Я взял наполненную ею миску и пошёл прочь. Проходя по лагерю, я обменивался кивками и тихими приветствиями. Мы редко повышали голос в лесу, где предательские звуки, привлекая ненужное внимание, могут отражаться эхом дольше, чем это кажется естественным.
Лизун, прозванный так по причине отсутствия языка, поприветствовал меня своей беззубой ухмылкой, а Халберт дерзко подмигнула морщинистым лицом, покрытым оспинами. Неразлучные Юстан и Йелк помахали из темноты своего укрытия, где, как я предположил, они некоторое
– Похлёбка, но не ёбля, да? – Спросил он, довольно ухмыляясь. – Даже у Герты есть стандарты.
Надо было просто улыбнуться и пройти мимо без комментариев. Но вместо этого я помедлил и, в полной мере вернув ему взгляд, не спеша съел ложку похлёбки. Обычно этот человек вызывал во мне страха не меньше, чем ненависти, но не сегодня. По моим подсчётам к этому времени я убил, пожалуй, не меньше человек, чем Тодман, и, хотя он определённо был сильнее, мне казалось, что я быстрее.
– Мальчик, тебе чем-то помочь? – спросил он, подходя ближе. Своё презрение и беззаботность он продемонстрировал, скрестив руки, чтобы ладони явно держались подальше от ножей. В тот миг я осознал, что моих навыков точно достаточно, чтобы его убить. Он был слишком неосторожен, слишком привязан к демонстрации своего превосходства. Опасный тип по любым меркам, но в душе просто хулиган. Брось похлёбку ему в морду, быстро взмахни ножом, пока он тратит время, отплёвываясь и ругаясь, и всё. Нет больше Тодмана.
Я сдержал порыв, понимая, что убийство настолько полезного члена банды сразу после такой катастрофы выйдет далеко за пределы способности Декина прощать. Но и взгляда я не отвёл. Если бы Тодман ударил первым, то меня нельзя было бы винить в том, что случилось бы потом.
Но, к моему большому удивлению, он не ударил.
Вместо этого он смотрел, как я ем похлёбку, а я смотрел, как раздуваются его ноздри, и кожа краснеет от бессильной ярости. И, как я оценил его, так, видимо, и он оценил меня. Я понимал, что этот человек глубоко сожалеет о том, что не убил меня много лет назад.
– Всё меняется, мальчик, – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Его благосклонность меркнет после каждого твоего проёба. А она не будет рядом вечно.
Его губы сомкнулись, как только с них слетели слова, и красная кожа побледнела от страха. В этой компании одно неуместное слово могло означать смерть, а он наговорил уже несколько. Говорить плохо о Лорайн было так же опасно, как подвергать критике руководство Декина, а может и опаснее, с учётом её поразительной способности выискивать несогласных.
Я приподнял бровь, безмолвно приглашая Тодмана продолжать, чего он, разумеется, не сделал.
– Иди глазей в другое место, – пробормотал он, отворачиваясь. – Это игра для мужиков. – Он нагнулся, бросил шек в круг и быстро проиграл его, неловко и поспешно бросив кости.
Я убедился, что он расслышал мой смех, и только тогда ушёл.
Ко времени, когда я доел похлёбку, мои скитания привели меня к костру Конюха. Как обычно, он устроил себе логово в отдалении от остальных членов банды. Тут действовало по большей части невысказанное, но взаимное соглашение, что он не досаждает нам своими бесконечными проповедями, а мы в ответ избавляем его от созерцания наших бесконечных грешных делишек. В результате он обычно пребывал наедине с собой, пока Декин не решал, что от него что-то нужно. Впрочем, одиночество, по всей видимости, никогда не останавливало поток его обличительных речей.