Пария
Шрифт:
– Голову ниже, – скомандовала Офила, пригибая голову Тории, пока та не коснулась моей спины. – Если не хочешь получить стрелу в глаз. Самозванец нанял целую роту еретиков-лучников, и будь уверена, своё дело они знают.
– А как же мои глаза, просящий? – вопросил я, кивнув на Брюера. – Он, конечно, ломовая лошадь, но не настолько большой, чтобы закрыть меня.
– Так научись пригибаться, – пробормотала Офила. Я отметил, что самые её полезные и подробные советы были адресованы Тории, а остальным приходилось довольствоваться лишь простейшими инструкциями.
Я поморщился
– Ломовая лошадь, – прорычал он.
– Хватит ныть! – рявкнула Офила. – Смотреть вперёд!
Она ещё несколько раз нас подтолкнула, наконец, удовлетворённо хмыкнула, шагнула назад и обратилась к дюжине добровольцев, хаотично стоявших рядом:
– Эй, вы, становись рядом с этими тремя, в том же духе. Впереди пики, дальше секачи, последние кинжалы. Живо, живо! Не думайте, будто отбросы Самозванца дадут вам время прохлаждаться.
Раздражающе много времени ушло на то, чтобы тычками и криками выстроить нас в некое подобие порядка. По одному взгляду на лицо Офилы я понял, что её серьёзное уныние – не просто притворство, чтобы заставить нас трудиться сильнее. Говоря прямо, мы были не солдатами, а толпой преступников. Некоторые добровольно служили делу Ковенанта, а многие нет, хотя мы и притворялись, что это не так. Она и другие настоящие солдаты этой роты знали, что у этой кучки дилетантов мало шансов устоять перед решительной атакой ветеранов. Разумеется, всё это интересовало меня лишь постольку поскольку, раз уж я не собирался и за версту приближаться к полю боя, но всё же почувствовал некую симпатию к её оправданным опасениям.
– Это называется «забор», – сказала Офила и развела руки, словно охватывая всю широту наших нестройных рядов. Самые высокие с пиками стояли впереди – этой судьбы я умудрился избежать, стараясь всегда оказываться позади любой толпы, сутулясь и подгибая колени. Впрочем, второго ряда избежать не удалось, и в руки мне сунули секач – это крепкое, но неудобное оружие представляло собой грубо выкованный широкий клинок из стали на четырёхфутовом ясеневом древке. Тория и другие, кто ростом поменьше, составляли третий ряд. Их вооружили разнообразными ножами, тесаками и кинжалами, а ещё множеством деревянных колотушек, назначение которых от меня ускользало.
– Когда я кричу «ставь забор», вы становитесь в такое построение, – продолжала Офила. – Стройтесь как следует, и оно спасёт вам жизнь. Ни один всадник не атакует хороший забор, и нет силача, способного через него прорубиться.
С этими словами она разогнала нас обратно в беспорядочную шеренгу и крикнула: «Ставь забор!». Как несложно представить, с первой попытки получилось так себе, и дальнейшие усилия этим всё более тяжёлым днём принесли лишь относительное улучшение. От отчаяния цвет широкого лица Офилы с волевым подбородком сменился с тёмно-красного на бледно-розовый. Свои обязанности она выполняла с похвальным упорством, и, что любопытно, без сквернословия, которое я уже привык ожидать от солдат. Впрочем, небрежная жестокость, тоже ожидаемая, присутствовала в полной мере.
Кулак Офилы с суровым резким звуком соприкоснулся со скулой особенно вялого парня, в котором я смутно
Офила перешагнула через бесчувственное тело гончара, лежавшего ничком в грязи и впервые на моих глазах едва не произнесла бранное слово:
– И запомни, ё… – Она прикусила язык и сделала глубокий вдох. Я поймал себя на том, что заворожённо смотрю, как меняются оттенки её лица, пока она старается успокоиться, и задумался, сколько ярости эта женщина сдерживает внутри себя.
– Это вам не какой-то лицедейский фарс, – наконец, медленно прорычала она. – Либо вы научитесь, либо сдохнете, а от трупов Ковенанту никакого прока.
В этот момент застонал гончар, и этого, видимо, хватило, чтобы пригасить пламя в груди Офилы. Она, моргая, глянула на него и тихонько вздохнула.
– На сегодня хватит. Ты, – приказала она раненому пикинеру, – ступай в палатку лекаря, пусть там тебя заштопают. Ты, ты, и ты. – Её палец указал на Брюера, Торию и меня, а потом она ткнула носком сапога по заднице павшего гончара. – Возьмите этого.
Когда мы втроём подошли подобрать обмякшего и стонущего мастера, Офила тихо добавила:
– Скажите просящему Делрику, что на мой взгляд лучше бы ему найти причину, по которой надо освободить его от дальнейшей службы в этой роте.
Просящий Делрик единственный из всех священников роты Ковенанта не носил доспехи и оружие. Ростом он был почти с Брюера, но совсем не такой здоровенный. Намного старше большинства людей в лагере, с глубокими морщинами на лице, да ещё и с седыми волосами. Как любой молчаливый от природы человек, он говорил короткими рублеными фразами, и за все те годы, что я его потом знал, не проронил ни слова больше необходимого.
– Поколет, – предупредил он пикинера с порезанной рукой, и приложил к его ране тряпку, пропитанную уксусом и известью. Тот стиснул зубы и зашипел от боли, а потом чуть не отдёрнулся, но замер, когда просящий Делрик рявкнул: – Тихо.
Мы положили почти бесчувственного гончара на одну из свободных кроватей в палатке и подождали, пока Делрик чистил и зашивал рану пикинера. Его руки, штопавшие края раны точными, но быстрыми взмахами иглы и нитки, двигались с уверенностью, которую я раньше редко встречал. По завершении он ничего не сказал, отправив пикинера прочь после того, как тот осушил полкружки эля, чтобы смягчить боль.
– Офила, – произнёс Делрик, наклонившись, чтобы рассмотреть фиолетовый синяк, закрывавший щёку гончара. Похоже, именно такой удар играл роль чего-то вроде подписи для клинка-просящей, и я решил, что никогда не позволю так расписаться на моём лице.
– Да, просящий, – сказал я. – Она попросила передать вам, что, по её мнению, он плохо подходит для солдатской службы.
Делрик тихо хмыкнул себе под нос, потом закатал рукава и штаны гончара, чтобы посмотреть на его суставы.
– Костяная лихорадка, – сказал он, едва взглянув. – Не сможет драться. Маршировать. Я отошлю его. Передайте ей.