Партизанская богородица
Шрифт:
Алеха ничего не ответил.
— Ты спишь, друг?
Алеха приподнялся на локте, повернул к товарищу лицо, чуть не до самых глаз заросшее светлой курчавой бородой.
— Ты не пятки мои разглядывай, а за тем берегом смотри. Да укройся от глаз за деревом. Сидишь, как кобель на бугре, за три версты видно.
— Здесь солнце греет. Хорошо! Совсем не знал, какой отличный климат в Сибири! Очень хорошо!
— Мало хорошего, — проворчал Алеха. — Озимя сеять надо, а земля — что зола.
— Сеять некому, все воюют, — возразил Григорян.
—
Поделили они с Азатом службу. Алеха смотрит за рекой и за дорогой, что внизу под горой прижалась к самой воде. Азат следит за дорогой на противоположном берегу. Та идет поверху, вдоль подступившего к реке леса.
Так что смотрит на реку Алеха вроде не по охоте, а по нужде. И все равно любо душе смотреть на нее.
На этой реке Алеха Перфильев родился и вырос. Уже пора бы приглядеться к ней. Сейчас, опять же, и время не то, чтобы речным привольем любоваться. Но уж больно она хороша, Ангара-сибирячка.
Отсюда, с высокого берега, она видна далеко, на многие версты. Яркая голубизна неба опрокинулась в реку и загустела, сжатая темными берегами. По сверкающей синеве разостланы продолговатые зеленые острова. У самого горизонта, куда едва хватает глаз, река сворачивает влево и прячется за черным лобастым мысом.
— Друг, ты еще не уснул? — окликает Азат своего товарища, который недвижим, как покойник.
— Тебя спать в дозор послали? — отвечает вопросом Алеха.
Григорян пожимает плечами.
— Конечно, спать можно и в другом месте. Только результат один. Сам видишь, кругом ни души. Смотри не смотри.
— Не туда смотришь.
— Куда надо смотреть?
— На реку посмотри.
В голосе Алехи пренебрежительная снисходительность.
Азат догадывается, что попал впросак, и вскакивает, хотя с места, где он сидел, вся река видна, как на ладони.
Конечно, Алеха прав.
На протоке, между дальним островом и коренным берегом, чернеет крохотная на таком расстоянии лодка. Возле нее, то справа, то слева, вспыхивают светлые искорки.
— Видишь? — все так же снисходительно спрашивает Алеха.
— Вижу.
— Ну и он тебя видит. Укройся.
— Почему он? Может быть, в лодке не один человек?
— Один. Кормовиком подгребается. Сюда плывет.
— Ты даже это видишь? — удивляется Азат.
Сам он, как ни всматривается, не может определить, куда движется лодка, кажется, что она неподвижна, как неподвижна и сама застывшая в безмолвии река.
Алеху забавляет недоумение товарища.
— Понимать надо, — поясняет он. — Посередь протоки плывет, значит, на пониз. Кабы против воды, шел бы под берегом.
Мало погодя стало заметно, что лодка приближается. С каждой минутой видимая се скорость увеличивалась, так же как увеличивались и размеры лодки. Теперь и Азат убедился, что в лодке нет никого, кроме гребца, который, сидя на корме, размашисто работал веслом на обе стороны.
Когда лодка поравнялась с
— Эй, на лодке! Поворачивай к берегу!
Гребец послушно повернул лодку поперек течения.
Алеха велел Григоряну наблюдать за обеими дорогами, а сам, захватив винтовку, побежал вниз по откосу навстречу пристающей к берегу лодке.
Курили все, и сизый дым не успевал уходить в настежь раскрытые окна.
В небогатой крестьянской избе заседал совет Приангарского партизанского отряда.
Командир отряда Бугров сидел за добела выскобленным столом в красном углу и окуривал едким самосадом и без того закопченного Николая угодника, чья медная риза тускло поблескивала в волнах дыма, ходивших под потолком.
В такой духоте у окна было бы способнее, но старшему начальнику подобало заглавное место.
Бугров был в заношенной полотняной рубахе, расстегнутой на все пуговицы. На белом ее фоне резко выделялась окладистая темная борода. Такие же темные и волнистые волосы были подстрижены коротко и очень неумело.
С другого конца стола сидел секретарь совета Брумис. Перед ним лежал лист бумаги. Брумис вел протокол.
Впрочем, пока на листе не было ни одной строки. Совет еще не принял решения. Мнения резко разошлись.
— Кого дожидаться! — возбужденно выкрикнул Петруха Перфильев. — Сиднем сидеть можно и дома, возля бабы! — тут он вспомнил, как в ночь перед уходом из родного села побил жену, вымещая на ней злобу против опозорившего ее фельдфебеля, увидел ее провалившиеся от горя глаза и, уже не помня себя, подошел к столу и грохнул кулаком по лежащему перед Брумисом чистому листу бумаги, так что подпрыгнула стоявшая рядом ученическая чернилка.
— Развели канцелярию! Бить их надо, гадов! Часу жизни не давать! А мы разговорами себя тешим. Чего уставился, командир! Ждешь, пока сами, не споря, уйдем? Сиди тогда в обнимку со своим писарем!
Бугров смотрел невозмутимо, как будто обидные слова относились не к нему, а к кому-то постороннему, положение и авторитет которого ему — начальнику партизанского отряда Бугрову — были глубоко безразличны.
Илья Федосеевич Голованов, сидевший на лавке возле двери, нахмурился. Он тоже высказался за немедленное выступление, но не одобрял Петрухиной дерзости. Непорядок — на командира лаять.
— Сядь! Ты не на базаре! — строго сказал Брумис, убирая Петрухину руку с листа бумаги. — Чего раскричался? Ты за советскую власть? А мы все против? Ты пойми: у Малаева солдат вдвое больше. И пулеметы. И патронов не по пятку на винтовку...
— Зубами горло порвем! — прохрипел Петруха.
— Голову сложить и дурак может! А надо бить наверняка! Предлагаю послать в штаб Шиткинского фронта, просить подкрепления.
— Подмога не помеха, — веско вставил Голованов, — только пока шиткинцы подойдут, считай неделя, а то и все десять ден. Малаев — он тоже ждать не будет.