Партизанская богородица
Шрифт:
— Конечно, нет! — почти закричал Мякишев. — В том и дело! Все электростанции России, да не сейчас, а в мирном тысяча девятьсот тринадцатом году, едва тянут на полмиллиона лошадиных сил!.. А вот здесь, где мы находимся, именно в этом ущелье, будет... — он словно запнулся и тихо сказал, нахмурясь, — я не знаю когда, но... — голос снова окреп, — но будет построена грандиозная, сейчас даже немыслимая электрическая станция мощностью в два, а может быть, и три миллиона лошадиных сил! Я, может быть, и не увижу этого, и вот ровесник мой, — он указал на Семена Денисыча, — тоже... может не увидеть... А вы, все вы, обязательно увидите!
Вы спросили: какая у меня работа? Отличная работа! Это больше, чем работа, это дело моей жизни. Я открываю людям Ангару. На языке инженеров это называется рабочая схема использования энергетических ресурсов реки Ангары. Чтобы строить, надо знать ширину реки и ее глубину, скорость течения реки и ее многоводность, профиль долины и структуру горных пород... Много уже сделано, но еще больше надо сделать. Я старик... и один. Я должен был возглавить экспедицию. Мне дали деньги. Щедро дали. Но кому сейчас нужны деньги?.. Вот Кузьма Прокопьич кормит меня из милости... Могу один не успеть. А я должен успеть. Очень важно, чтобы и сюда, в эти глухие дебри, быстрее пришел электрический век. Только этот век приведет человечество к счастливой жизни!.. Когда человек обуздает все могучие реки и зальет землю потоками света и тепла, освоит все несметные богатства ее недр — наступит истинный золотой век, о котором всегда мечтали люди. Когда наступит пора изобилия и каждый будет сыт, одет и обут, отпадет нужда в грабительских войнах и алчных распрях... Английский священник Мальтус писал, что войны неизбежны и нужны. Он страшился, что люди переполнят землю, и пугал их голодной смертью. Он был глуп и невежествен. И не верил в людей... Когда человек пробудит к жизни все дремлющие силы природы, исчезнет насилие и все люди станут братьями...
— Постой! — не вытерпел наконец Сенька. — Значит, так: накорми всех досыта, одень, обуй и — братья?.. Теперь послушай меня. Месяцу не прошло, друга моего Романа Незлобина живого волочили за лошадью! Или еще был у нас на заводе вроде тебя старик, и тоже Василий Михайлович. Пошел к офицеру, как к человеку, поговорить. А ему шашкой брюхо проткнули, кишки выпустили! А офицер тот сытый был, гладкий, и одет и обут, не как мы с тобой! Нет, ты насчет братьев рано заговорил!
— Всё это я хорошо знаю... — тихо сказал Мякишев и весь как-то сжался, будто на плечи ему навалили непосильную тяжесть, — у меня сына... студента... шашкой зарубили...
— А ты говоришь, братья! Сын-то, видать, лучше тебя понимал. За народ шел.
— Несправедливо попрекаешь, Александр, — сказал Семен Денисыч. — Он для народа трудится.
Санька как будто именно этого возражения ждал.
— А коли он за народ, так пущай все в сторону и винтовку берет! Нас удавят — все его планы ни к чему!
Мякишев покачал головой.
— Рано или поздно труды мои пригодятся народу.
— Вот ты и помогай, чтобы рано, а не поздно.
— У меня свое дело, — твердо возразил Мякишев. — Никто из вас за меня его не сделает.
— Странный ты человек! — закричал Санька. — Да ты пойми: побьют нас, твоя затея только на вред рабочему люду пойдет! Еще грузнее на шею нам сядут!
— Рано или поздно, — снова повторил Мякишев, — правда восторжествует. Колесо истории вертится в одну сторону.
—
— Для того и живу. У вас, молодой человек, кругозор ограничен событиями нынешнего дня. Я вас не осуждаю. Напротив, я уважаю вашу убежденность в своей правде, вашу готовность жертвовать собой. Конечно, — как бы размышляя вслух, продолжал Мякишев, — должен кто-то и сегодня противостоять злу, но должен кто-то и целиком отдать себя будущему... Странно... лучше всего понимают меня дети. Вы помните, Кузьма Прокопьич, как блестели глаза у того мальчишки, как он внимательно и терпеливо слушал меня?..
— Его сын, — сказал Воронов, указывая на Набатова, — Сергея Прокопьича.
— Прокопьевича? — переспросил Мякишев. — Ваш брат?
— Нет. Отцы тезками были.
— Этот мальчик верил мне. Он восторгался, но не удивлялся тому, что я говорил. И я верю, он будет строить электрические станции на Ангаре.
Мякишев от ухи отказался.
— В моем возрасте вредно ужинать дважды.
— А нам и обедать впервой, — сказал Лешка Мукосеев.
Уху приготовили на скорую руку.
Кузьма Прокопьич спустился к ручью, принес гулявшего там на кукане живого осетра величиной с доброе полено. Выпотрошил, острым топором рассек на части — и в котел. Соль достала Палашка из своей котомки.
Каждому достался кусок осетрины фунта на полтора.
Запили таежным чайком, Палашка заварила в котелке горсть сушеного черносмородинного листа.
Разомлевший от сытной еды Санька подобрел и посочувствовал Мякишеву.
— Несподручно тебе одному на таком деле. Неужто один ты таким наукам обучен или у других таланту нет?
Мякишев улыбнулся Санькиной наивности.
— Почему один? Многие и ученее, и талантливее меня. Но никого из них здесь нет... А я здесь.
— Что ты один сделаешь на такую махину? Ангара вон какая! Ей конца-краю нет.
Мякишев вздохнул.
— Нужны помощники. Очень нужны.. Вот оставили бы мне двух-трех молодцов.
— Эх, дорогой ты человек, Василий Михайлыч! У нас самые бои впереди. Каждый человек в счету.
— Что значат два человека в такой драке? А для будущего много могут сделать.
Санька только головой покрутил. А Палашка подумала: вот определили бы Саньку в помощники к этому доброму старику, отлегло бы на сердце, утихла бы неуемная тревога за него. Знала бы, что живой останется. На миг даже мелькнуло: если бы оставили и ее с ним...
Но о таком счастье стыдно было даже и мечтать...
Катино горе
— Ты испей, враз полегчает, — говорил Петруха Перфильев, поднеся кружку с водой к губам Кати.
Она глядела на него мутными, ничего не понимающими глазами. Ее била нудная мелкая дрожь, и зубы стучали о край жестяной кружки.
Петруха попытался влить ей глоток воды. Катя отдернула голову, вода сплеснулась на шею и холодной струйкой скатилась по груди.
Катя охнула и очнулась.
— Хлипкая же ты, Катерина, — сказал Петруха и поставил кружку на стол.
Катя встала и, пряча глаза от пристально смотревшего на нее Брумиса и Петрухи, прошла за печку в свой завешенный ситцевой занавеской уголок. Проходя мимо раскрытой двери, заметила, как двое партизан, взяв за руки, волокли с крыльца тело убитого хорунжего.