Партизанская богородица
Шрифт:
Решение пришло неожиданно.
Дверь распахнулась настежь, и вся штабная изба заполнилась людьми.
Вездесущий Петруха сообщил Брумису:
— Урожайный день, комиссар! Еще девять человек задержали.
— Кого задержали! — Насмешливо возразил высокий кудрявый парень в солдатской гимнастерке. — Хорошо своих встречаете! Где Бугров? Где Ширков?
Кате сразу бросилось в глаза его красивое смелое лицо с густыми разлетистыми бровями.
— Ты с вопросами погоди! Сперва сам ответишь! — зло отрезал
— Кто здесь главный? — спросил светловолосый худощавый человек с наганом на боку.
Катя прежде всего заметила его большие, темные от въевшегося в поры кожи металла и масла руки. Такие же руки были у ее отца, паровозного машиниста.
— Командира сейчас нет. Я секретарь военревкома, — представился Брумис.
Машинист (так решила Катя) достал из кармана гимнастерки бумагу и подал Брумису.
Брумис прочитал вслух.
— Предъявитель сего товарищ Набатов Сергей Прокопьевич является председателем Совета Рабочих Депутатов Николаевского железоделательного завода.
Шагнул к Сергею, обнял его, и они крепко, по-мужски расцеловались.
— Ах, язви твою душу! — закричал Петруха и кинулся обнимать высокого кудрявого парня.
Брумис обошел всех, поздоровался с каждым за руку.
И тут Катя с удивлением и радостью заметила среди пришельцев девушку, одних примерно лет с собою. И невольно позавидовала и спокойствию, с каким та держалась, и ее видной, сразу привлекающей красоте.
Палашка тоже обрадовалась, что теперь будет не одна среди мужиков, и волнение новой подруги было ей понятно.
— Значит, в заводе советская власть? — спросил Брумис.
— Была... — ответил Сергей и стал рассказывать про печально закончившийся поход смолинского отряда.
Вошел Бугров. Еще с порога кинул Саньке Перевалову:
— Вернулся, орел!
Санька весело отчеканил:
— Так точно, Николай Михайлыч!
— Что мало бойцов привел?
— Зато каждый троих стоит.
— Ну что ж, — улыбнулся Бугров. — Коли не плошее тебя, значит, ребята добрые.
Вечером Катя, улучив минуту, когда Вепрев был один, подошла к нему и сказала, потупясь:
— Спасибо вам, Демид Евстигнеевич, за все! Вашу доброту я никогда не забуду...
— Остаешься, значит?..
— Остаюсь, Демид Евстигнеевич... — и, как бы оправдываясь, добавила: — Тут я теперь не одна буду...
Вепрев промолчал. Только сдвинулись брови, и морщинки сбежались к переносью.
— А если я их в свой отряд заберу?
— Нет, нет! Не надо!.. Я останусь. Так будет лучше.
— Кому лучше? — тяжело спросил Вепрев.
Катя собрала все свое мужество.
— Мне лучше, Демид Евстигнеевич.
Вепрев пристально посмотрел на нее. Она заставила себя выдержать его трудный взгляд.
—
И крепко, так что хрустнули девичьи пальцы, сжал тонкую Катину руку...
Катя слышала, как на рассвете собирался в далекий путь отряд Вепрева.
Но проводить уходящих не вышла. Лежала, уткнув лицо в подушку, и беззвучно плакала.
Палашка, спавшая в этом же закутке, не подала виду и не совалась с утешениями. Если горе — словами не поможешь, если просто девичьи слезы — выплачется, легче станет...
Наконец-то Санька отвел душу.
Трехрядка то лихо взвизгивала, то неутешно рыдала в его бойких руках. Словно проверяя, на что способны он сам и его гармоника, Санька с детской непосредственностью переходил из мажора в минор и обратно. После «Тоски по родине» выдал зазвонистую барыню, сразу же плавный и томный вальс «На сопках Маньчжурии» и за ним — развеселую иркутскую «Подгорную».
Вечер выдался теплый, безветренный. К окружившим крыльцо бойцам стали постепенно подходить деревенские, сперва, как водится, мальчишки и девчонки.
Когда толпа запестрела от разноцветных платков и полушалков, Санька подтолкнул локтем Палашку, сидевшую рядом, между ним и Катей:
— А ну, Палаша, дай начин! — и, рванув «польку-бабочку», крикнул: — Шире круг!
Толпа расступилась.
Палашка вышла в круг. К ней сразу двинулось несколько бойцов. Опередил всех Азат Григорян. Он улыбнулся, блеснув белыми зубами, и с поклоном подал Палашке руку.
Через минуту-другую уже десятка три пар отплясывало с притопом и присвистом. Танцующих кавалеров не хватало, и менее удачливым девушкам пришлось довольствоваться собственными подругами.
Катя, оставшаяся в одиночестве, поглядывала то на танцующих, начиная досадовать на себя, что не вышла в круг вместе с Палашкой, то на бесшабашно веселое Санькино лицо, поспешно отводя глаза, когда он поворачивал к ней голову. Но Санька успел перехватить ее взгляд и подмигнул ей с таким озорным выражением, что вогнал ее в краску.
Но смотреть на веселого красивого парня было так приятно... Катя подняла голову и снова встретила взгляд синих Санькиных глаз, в которых была уже не насмешка, а ласковая нежность.
Она смутилась еще больше, но тут же, пугаясь собственной смелости, поймала себя на мысли, что ждет, когда он возьмет ее за руку и уведет в шумный круг танцующих.
Санька словно прочел ее мысли.
Высмотрев в толпе Лешку Мукосеева, он окликнул его и передал ему гармонь.
Лешка вскинул ремень на плечо, прижался ухом к мехам, как будто прислушиваясь к нутру гармоники, и отчаянно рванул меха.
— Вальс! — крикнул Санька и, взяв Катю под руку, помог ей спуститься с крыльца.