Паутина
Шрифт:
Но сейчас… Сейчас это казалось глупым и неуместным.
Закрыла глаза, борясь с внезапно накатившей усталостью. Три дня на ногах, три дня на одном ужасе и адреналине. Сон приходил урывками, короткими мгновениями, когда я проваливалась в черную бездну беспамятства, но даже там боль находила меня. Внезапно свалившиеся на плечи ответственность, проблемы, задачи… От них не было спасения.
Мама, не реагирующая на слова, застывшая, словно кукла с пустыми глазами. Бабушка, которой несколько раз приходилось вызывать скорую — я боялась, что она просто не выдержит
И ни минуты спокойствия.
Ни секунды, чтобы просто остановиться и вдохнуть.
И после их не будет тоже.
Папа… Он был центром нашего мира, нашей опорой, тем, кто держал все воедино. А теперь… Теперь этого центра больше не было, и мир вокруг медленно, но неотвратимо расползался по швам.
Я не знала, как жить дальше.
Все, что оставалось, — механически двигаться вперед, словно по инерции, делать то, что требовалось, не позволяя себе упасть. Только гордость, только осознание того, что сейчас на мне сосредоточены десятки, если не сотни взглядов, удерживали меня от того, чтобы сорваться, взорваться эмоциями, зверем завыть, упасть на колени перед могилой отца.
Я сжала кулаки так сильно, что ногти врезались в кожу, раздирая ладони до крови. Хоть эта физическая боль могла бы привести меня в чувство, удержать в реальности. Пошатнулась, но устояла на ногах.
— Я отвезу вас домой, — услышала я тихий голос над ухом, теплый, спокойный, почти отстраненный. — Потом прослежу, чтобы поминки прошли спокойно.
Повернулась на этот голос, такой раздражающий своей уверенностью. Тем, что словно знал, что будет лучше для меня, решал за меня.
– Нет, - ответила коротко и резко, обжигая его взглядом. Не ему решать, что мне делать дальше. Никому больше. Такое право имел только папа.
Роменский даже не моргнул.
— Если ты свалишься от усталости, — его голос оставался ровным и спокойным, словно он разговаривал не со взвинченной, истощенной девушкой, а с упрямым ребенком, — никому лучше не станет.
— Я сказала — нет, — отрезала я, отворачиваясь и давая понять, что разговор окончен.
А после вышла из-под его зонта и подошла к бабушке.
— Бабуль, — мой голос звучал ровно и тихо, не выдавая ни напряжения, ни усталости, ни боли. — Отвези маму домой. Ей нечего делать на поминках… Да и ты едва на ногах держишься.
Бабушка подняла на меня бесцветные от горя и слез глаза. Она не стала спорить, не пыталась возразить, не задала ни одного лишнего вопроса, просто молча кивнула. За последние несколько дней она словно сжалась, уменьшилась вдвое, превратилась в тень самой себя. Сухонькая, маленькая, измученная, но по-прежнему стойкая.
Несмотря ни на что.
Сил ей почти не хватало, но если бы не ее советы, я бы не справилась. Она держала нас так же, как всю жизнь делал папа. Без лишних слов, без истерик, просто тихо и уверенно помогала, направляла, поддерживала.
Даша без слов поняла меня, подошла к бабушке и маме, и поддерживая
Мне же предстояло еще пережить все остальные глупые и никому не нужные традиции.
Роменский молча покачал головой, поджимая красивые губы.
6
Сколько времени я просидела за отцовским столом в его кабинете, я не знала. Где-то в глубине квартиры часы пробили шесть раз… или семь. Может, больше. За окном давно сгустилась черная, тяжелая мгла, накрывшая город плотным одеялом, но свет я так и не зажгла.
Я сидела в его кресле, закутавшись в его свитер, вдыхая знакомый запах, пропитавший ткань — легкую горчинку кофе, слабый аромат дикой вишни, что давно въелся в шерсть. В нем было тепло, но мне все равно казалось, что меня пронизывает ледяной холод.
Передо мной лежали бумаги, аккуратно разложенные в ровные стопки. Документы, цифры, расписки, подписи. Я смотрела на них, но ничего не видела. Слова расплывались перед глазами, словно лишенные смысла символы.
Я не знала, с чего начать.
Не знала, что делать дальше.
Три дня прошло с похорон, шесть дней со дня, который разбил мою жизнь на множество острых, ранящих осколков. Точнее пять дней и 16 часов. Или уже 17…. Какая на самом деле разница?
Мама так и не пришла в себя, не сказала ни слова. Ее крик при виде мертвого папы на нашей кухне был последним звуком, который я слышала от нее. С тех пор — только тишина. Глухая, тяжелая, пугающая. Она не отвечала, не реагировала, не плакала. Просто существовала.
Я закрыла глаза, чувствуя как озноб пробирает до костей.
Нужно просмотреть папины документы. Нужно понять как жить дальше. Нужно….
У меня просто нет времени на боль.
От осознания этого хотелось выть.
Я так надеялась, что после похорон смогу хотя бы немного передохнуть. Что, исполнив никому не нужные, не приносящие облегчения ритуалы, обрету хоть краткую передышку. Но этого не случилось.
Телефон продолжал звонить и после погребения. Люди выражали соболезнования, задавали вопросы, предлагали помощь, которой я не могла воспользоваться, потому что никто, кроме меня, не мог разобраться в том хаосе, что остался после папы. Мама была в абсолютно недееспособном состоянии — молчаливая, пустая, словно растворившаяся в собственной боли. Бабушка… Ее здоровье заставляло меня каждый раз вздрагивать от любого ее движения, от каждого вздоха, от малейшего изменения в голосе.
Я опустила взгляд на лежащий передо мной лист бумаги, который в полумраке кабинета казался почти белым. Мне даже не нужно было читать его содержание — за эти шесть дней он отпечатался в моей памяти так четко, что стоило закрыть глаза, и я снова видела каждую букву, каждую строку, каждый штамп. Где четким, совсем не врачебным почерком, была выведена причина смерти отца:
Острая сердечно-сосудистая недостаточность вследствие тромбоэмболии легочной артерии (ТЭЛА).
Тромб.