Печать Равновесия
Шрифт:
– Давай быстрее, – обернувшись, она протягивает тонкую руку с серебряным браслетом в виде спиралью свернувшейся змейки и помогает перелезть каменную насыпь мальчику лет трех с красивым, но слегка девчачьим лицом и вечно падающими на это лицо русыми волосами до плеч, небрежно перехваченными сзади кожаной полоской. – Осталось недалеко, но по открытому пространству, если не успеем его пересечь до того, как нас догонят – шансов спастись практически не останется.
Она говорит это совершенно спокойно, без тени страха. Ламии не боятся смерти. Но, тем не менее, хотят жить. Неужели она совершенно
– Ну же, Седрик, не спи! Если успеем – им уже не остановить нас, идем!
– Лайма, мне страшно. Открытое пространство – им так легко напасть с неба…
– Именно поэтому надо торопиться! Бояться будешь, когда он появятся, ясно? В погоню не могли послать больше одного, у Соколов дурацкие правила чести: если я одна, то и он будет один… О тебе они либо не знают, либо не принимают ребенка в расчет. Разумеется, это не значит, будто тебя не убьют, если поймают. Седрик! – Лайма обернулась и вложила в руку мальчика серебряный кинжал. – Возможно, тебе придется заканчивать путь в одиночку. Я подробно объяснила, где находится Круг, если нас атакуют…
Он кивнул. Конечно, в клане Змеи не были в чести такие благородные вещи, как самопожертвование, более того, если бы у Лаймы было больше шансов спастись, бросив его, она сделала бы это, не задумываясь, но понимала, что ребенку не задержать Сокола даже на несколько лишних мгновений.
Круг – это точка, в которой этот мир пересекается с каким-то другим, где наиболее слаба межпространственная стена. Правда, что ждало их там, за Кругом не знали ни Седрик, ни Лайма. По ту сторону могли мирно порхать бабочки, а могла поджидать стая голодных луперов… Но хуже, чем Соколы ни в одном из миров напасти не существовало, поэтому и терять было нечего. В этом мире змеелюды проиграли – окончательно и бесповоротно, вряд ли вообще кто-то, кроме них двоих, остался еще в живых…
Впереди уже показались островки серых скал, когда тень от огромных крыльев на мгновение закрыла солнце.
– Беги! – Лайма яростно толкнула мальчика в спину – так, что он едва удержался на ногах – и, резко развернувшись, встретила удар. Сверкнувший на солнце меч, не причинив особого вреда, с отвратительным скрежетом скользнул по серебристо-черной чешуе.
Добежав до камней, Седрик обернулся. Раньше ему не приходилось видеть Соколов, а для многих его сородичей это зрелище становилось последним, так что описать птицеоборотней в деталях мало кто мог. Крылатое существо почти во всем напоминало человека – во всяком случае, человеческих черт было куда больше, чем у превратившейся в изящную черную змейку Лаймы. Если бы не эти крылья…Хотя, приглядевшись, мальчик понял, что у птицеоборотня совершенно нечеловеческие глаза – сплошная чернота под мутной пленкой третьего века без белков и зрачков.
А еще Седрик очень ясно осознал, что Лайма обречена: пока она совсем неплохо отражала атаки, но не имела никакой возможности ни атаковать в ответ – едва нанеся удар, ее противник взмывал в небо, ни отступать к спасительным скалам – Сокол всегда пикировал ей навстречу, отгоняя все дальше и дальше от камней. Надо было уходить, пока крылатый воин не покончил с ламией и не обратил внимания на него, но мальчик продолжал смотреть, сжимая в руке кинжал
Если бы Лайма могла еще раз сменить облик, создав себе крылья, это дало бы маленький шанс – нет, не победить, в небе Соколам нет равных – но спастись, выжить… Но трансформация сделала бы ее уязвимой на несколько мгновений – вполне достаточно для того, чтобы Сокол успел ее прикончить.
Должно быть, о Седрике птицеоборотень и правда просто не знал, потому что никто в здравом уме не стал бы подставлять спину змеелюду – сколько бы лет тому ни было. Сокол как раз заносил меч для решающего удара, когда брошенный кинжал глубоко вонзился в его шею.
– Ты не мог выжить! – ошарашено пробормотал Седрик, отступая вглубь коридора. Он никогда не был суеверным, но, пожалуй, хуже, чем столкнуться с просто кровным врагом, было только столкнуться с врагом, которого абсолютно точно отправил в лучший мир много лет назад! Или Кондракар – и есть этот лучший мир?
– Нет, не мог. Ты убил меня тогда. Но многие оказываются в Кондракаре – если они здесь нужны – уже после того, как погибнут в своем родном мире.
За спиной что-то загремело и тихо неумело выругалось. Обернувшись (уж Сокол-то в спину бить не станет), Седрик увидел Джено, с несчастным видом сидящего на полу в окружении рассыпавшихся свитков. Надо было бы быть очень невезучим, чтобы найти, обо что споткнуться на идеально ровной ковровой дорожке!
– Что здесь происходит? – испуганно спросил парнишка.
– Ничего особенного, – Седрик с мягкой улыбкой подал ему руку – мальчишка шарахнулся, уронив все рассыпавшиеся свитки, что успел собрать. Опять из головы вылетело, что многие существа почему-то начинают слегка нервничать при виде зубов змеелюда в боевой ипостаси! – мирно беседуем. Я вообще противник лобовых атак – в них нет изящества! Моя стихия – удары из-за угла и без лишнего шума.
Сокол нахмурился еще сильнее.
– Ты обязательно попытаешься сбежать, змееныш, я знаю. Тогда мы и потолкуем. В МОЕЙ стихии.
Картинно раскрыв крылья, он взмыл вверх с балкона.
– Ну-у… а я и не ожидал, что будет легко! – скорее сам для себя пробормотал Седрик. – Слушай, Дженни, а ты кто такой? Ты же не волшебник, верно?
– Нет.
Кажется, кое-кто тут заразился от Сокола немногословием!
– Здесь это не имеет значения, – решил все-таки уточнить Джено. – любая магия в Башне блокируется, воздействовать можно только снаружи. Ваши трансформации не в счет, потому что это не столько магия, сколько природное свойство оборотней.
– Непредусмотрительно. А если я тебе голову откушу? Крылатый не успеет прийти тебе на помощь.
Свитки в третий раз запрыгали по полу в разные стороны.
– За-зачем?!
Змеелюд в задумчивости поскреб когтем острый подбородок. Почему практически во всех мирах люди были свято уверены, что оборотни, да и вообще чудовища, предпочитают питаться исключительно человечиной – для него самого всегда оставалось загадкой. Видимо, вообразившие себя венцом творения (или – по выбору – эволюции) искренне считали, что даже в гастрономическом плане превосходят всех остальных.