Пепел и песок
Шрифт:
Она допивает теплые капли вечерней росы со дна своей рюмки и выходит из гостиной, пощелкивая пальцами. Кажется, из Аргентины доносится эхо.
85
Она права, Бенки. Пора ввернуть трюк, гэг. Проблеск бурлеска. За сцену до этого был триллер, потом мелодрама, а вот теперь мы похохочем. Не спать! — как учили при сценаристе Сталине.
Звонок. Он доносится из дальней прихожей. Фабулой этого дня не предусмотрен. Событий и без того достаточно.
— Юноша! — кричит Ами за кадром. — Откройте! Язанята
Пока я добираюсь до двери, переступая по коридорному паркету короткими ножками, неведомый персонаж успевает позвонить еще два раза. По-спартаковски — дзин-дзин, дзин-дзин-дзин! Какой фамильярный звон. Что хочет он этим сказать?
— Но сперва посмотрите в глазок! — предупреждает Ами. — Вдруг пьяный сосед-академик? Ему открывать не надо!
Ами! Дорогая. (Мысленно я произношу «Г» безупречно — как гангстер с георгином на груди.) Ами, я не могу дотянуться до глазка. Но вы не видите этого. Поэтому открываю дверь, как она есть. Два поворота латунной ручки налево. То есть направо.
В лицо мне утыкается букет тюльпанов желтых. Что после тапка все-таки приятней. Еще одно вращенье сюжетного ключа.
— Ты здесь откуда? То есть — вы…
Сквозь тюльпаны вижу Требьенова. Какая индийская встреча! Два брата после долгой разлуки. Отрежьте мне руки. И больше не буду писать.
Но так происходит по вине извне. Я не звал сюда Требьенова, не виноват я, он сам пришел.
— А ты откуда?
— Я принес Амалии Альбертовне цветы.
ГОЛОС АМИ Юноша, кто там?
ТРЕБЬЕНОВ Это я, Амалия Альбертовна!
ГОЛОС АМИ Сильвер? Наконец! Вы принесли сыр?
ТРЕБЬЕНОВ Принес, Амалия Альбертовна. И водки. И даже селедку с луком. Сейчас все сделаю в лучшем виде!
ГОЛОС АМИ Скоро буду! Пока познакомьтесь с моим гостем.
ТРЕБЬЕНОВ Конечно, Амалия Альбертовна! (Мне, тихо.) Мы с тобой не знакомы.
Я Почему?
ТРЕБЬЕНОВ Потому что ты можешь нарушить все мои планы.
Я Какие у тебя планы?
ТРЕБЬЕНОВ Эта женщина для меня не просто…
ГОЛОС АМИ Йо-хоооо!
Оборачиваюсь. По коридору все в том же черном шелковом платье на голубом велосипеде с рулем, как рога барана-пижона, катит Ами. Ей не страшны ни льды, ни облака. Требьенов быстро закрывает входную дверь позади себя, замирает с букетом. Уже перед самой встречей с нами, Ами поворачивает руль направо. Тяжелый велосипед кренится, руль бьет в большое зеркало между афишами.
АМИ Въебошилась все-таки! Никогда не умела тормозить.
Словно дождавшись этой реплики, старое зеркало осыпается крупными кусками — несколько мгновений спонтанной геометрии. Нам остается темная рама с резными листьями лавра. Ами разглядывает поверженные осколки у своих ног.
— Вы не поранились? — К Ами прыгает Требьенов с взволнованными тюльпанами в руках.
— Я? Нет. Но многие теперь исчезли безвозвратно.
— Кто?
— Те, кто отражался в этом зеркале. — Ами приподнимает платье и перекидывает сустав через голубую раму. В зале успевают заметить черные чулки на курьих ножках.
— Это мне цветы?
— Конечно,
— Спасибо. Ты знаешь, где вазы. Желтые тюльпаны очень идут к голубому велосипеду, не так ли?
— Да, очень! Но я не знал, что у вас есть велосипед.
— А он прятался в гардеробной за старыми платьями. Хитрец! Но теперь он не мой.
— А чей?
— Вот этого юноши. Я дарю ему за страданья сегодняшнего вечера. Этот велосипед мне Эренбург доставил из Берлина. О! Сколько страсти было в этом маленьком еврее. Чем меньше мужчина, тем больше страсти. Берите, юноша! Она его за муки полюбила и подарила свой велосипед. И вам с вашей хромотой на нем будет намного уютней. Простите, если я опять допустила бестактность. Только надо его как-нибудь назвать.
— Может, Бенкендорф? — говорю я. — Он же немец.
— А что? Отличное имя. И вы, мундиры голубые. Но длинное.
— Тогда назовите его Бенки, — Требьенов вздыхает и поднимает осколки с пола.
— Молодец, Сильвер! — Ами смеется, тронув рубин на броши. — Вам я за идею подарю… новую главу моих мемуаров.
— Лучше бы квартиру, — шепчет Сильвер, оставив на тяжелом осколке круглое пятно от своего жаркого дыхания.
Ами подводит ко мне Бенки, я беру его руль за наконечники из мягкой кожи. Бенки немного бодается, но уже смирился с новым хозяином, готов служить всей своей верною сталью.
— Ами, но как я поеду на нем сейчас, через сугробы?
— Сейчас и не надо. Заберете, когда захотите. Надо будет отметить это в завещании. А то помру, закопают вместе со мной. И зачем мне — скажите на милость — велосипед на том свете? «Здравствуй, Господи, подкачай мне колеса! Ну я поехала дальше, поищу друзей тут». Аон мне на это: «Ты что, старая, совсем уже? Написано же: въезд в рай на велосипедах воспрещен!» Хотя почему велосипеды не заслуживают рая? Уж поболе некоторых. А теперь, молодые люди, сыр! И пусть пропадет моя вставная челюсть. Сыр! Ну-ка, все хором!
ВСЕ
Сыыыыр!
86
Наши крики еще звучат, когда кадр и ИНТ сменяются. Просветляются.
Утром Катуар смотрит на вечное здание Университета. Прислушивается к эху от лихого вопля из прошлого и произносит:
— Да. Оно по-прежнему стоит. Извини, я ночью наговорила не то.
— Ты все правильно сказала, птица Катуар. Правильно.
— Как твоя голова?
— Прекрасно. Сделать тебе зеленый чай?
— Лучше я сама, ты опять все просыплешь. Я очень боюсь за тебя, поэтому и расплакалась.
— За меня?
— Еще за Лягарпа, Бенки и старую Брунгильду. За вас всех.
— Иди сюда, птица, не стой так далеко.
— Хочется курить.
— Кури, птица, кури! Делай, что хочешь. Давай я схожу за сигаретами. Хотя это очень страшно. Очень.
— Почему?
— Потому что эти пятнадцать минут я буду думать лишь о том, что вернусь, а тебя нет.
— А я не буду курить. Я же бросила и занимаюсь йогой. О чем ты будешь говорить на семинаре?
— Каком семинаре?
— На «Кадропонте».