Перекресток Теней

Гельман Юрий

Стойкий запах жареного лука приятно щекотал ноздри посетителям. Пышнотелая румяная посудомойка с розовой вспотевшей шеей и глубоким вырезом нательной рубахи, в который то и дело вываливалась грудь, гремела в кухне оловянными тарелками. Привыкшая видеть в харчевне разное отребье, она искоса с интересом наблюдала за благородного вида задумчивым сеньером, сидевшим к ней лицом. Руки и глаза ее были заняты, поэтому обнаженную грудь она просто не спешила поправлять.

– Я помню даже тот день, когда твой брат Северин отправлялся в Англию, - сказал Эмильен-левша.
– Это было в субботу, то ли двенадцатого,

то ли тринадцатого октября.

– А почему ты запомнил этот день?
– с интересом спросил де Брие.

– Во-первых, я был удивлен, что это твой брат, а не ты, - сказал старик.
– Мы-то с тобой знакомы давно, а Северина мне не доводилось видеть никогда раньше. Вы очень похожи, правда...

– А во-вторых?

– А во-вторых, у него был довольно большой багаж. Я еще подумал: зачем это он тащит в Англию столько одежды и всякого другого барахла, которое по дешевке можно купить там?

– Какого барахла, старик?
– оживился де Брие.

– Разного. У него было несколько ящиков.

– Ты можешь описать их?

– Конечно же, нет. Ящики как ящики, просто показалось, что их много.

– Не исключено, что один из этих ящиков...
– пробормотал Венсан де Брие.
– Жак де Моле когда-то говорил мне, что опасается за судьбу реликвии, что Ренн-ле-Шато перестает быть надежным местом для тайника. Не исключено, что папа Климент в скором времени лично пожалует на холм Безю, и его проведут по тому лабиринту, по которому несколько дней назад прошли мы с Эстель.

– Папа не пожалует на холм Безю, - со спокойной уверенностью сказал Эмильен-левша.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что, пока ты переодевался после прогулки, ко мне заглянул один знакомый и принес весточку из Парижа. Я просто не хотел с этого начинать нашу беседу.

– Какую весточку? О чем ты?

– Позавчера папа скончался, - сообщил Эмильен-левша.
– Говорят, что в страшных муках. И еще говорят, что сбылось какое-то пророчество Великого магистра.

После этих слов все трое, сидевшие за столом, перекрестились.

– Господи, упокой его душу!
– искренне произнесла Эстель.

– Все-таки умер!
– воскликнул Венсан де Брие.
– Стало на одного конкурента меньше.

– О чем вы говорите, сеньор!
– Девушка с недоумением посмотрела на своего покровителя.
– Разве его высокопреосвященство кому-нибудь являлся конкурентом?

– Еще каким, девочка!
– ответил ей старик.

– Но я ничего не понимаю. Вы все время говорите загадками. То какие-то ящики, то папа конкурент. Ваша милость, сеньор де Брие, если уж вы повсюду возите меня с собой, то позвольте и мне знать, куда мы едем, и понимать, зачем. Неужели до сих пор вы не убедились в моей преданности?

– Не обижайся на него, девочка, - сказал старик.
– Он даже мне, своему давнему приятелю, далеко не все рассказывает.

– Я давно убедился в твоей преданности, Эстель, - тихо произнес де Брие и с теплотой посмотрел на девушку.
– Поэтому скажу и то - куда мы едем, и то - зачем.

– Я клянусь никогда и никому ни под какими пытками не выдавать вашей тайны!
– торжественно заявила Эстель.
– Говорите же, сеньор!

Но не успел де Брие открыть рот, как в харчевню вошли двое мужчин в серых плащах с накинутыми на

головы капюшонами. В тусклом свете нескольких свечей нелегко было рассмотреть их лица. Скорее всего, это были какие-нибудь путешественники или бродяги, прибывшие в Ла-Рошель в поисках места на случайном судне. Не обращая внимания на сидящих в зале, прибывшие направились к кухонной перегородке и кликнули повара.

И в ту же минуту Венсан де Брие поднялся и решительно направился к вошедшим. Резко стащив капюшон с головы одного из них, рыцарь заставил его обернуться.

– Мессир! Вы здесь!
– воскликнул тот.

Это был Тибо.

2

Конец января выдался на редкость холодным. Солнце пряталось в пелене седых облаков, даже не пытаясь подсмотреть за буйством зимы. Снега в городе давно не было, асфальт звенел и будто ёжился от непривычных минус десять. И всё время дул ветер - несильный, но удивительно настойчивый. Обнаженные тополя, выстроившись вдоль улиц, невесело уклонялись от его редких порывов, размахивали голыми ветками, наполняя ледяной воздух звуками, похожими на стук кастаньет. Но прохожих было мало - холод загонял людей в транспорт, в магазины, в дома, и слушать непривычную деревянную музыку было некому. Впрочем, оставались еще фонарные столбы, понуро склонявшие длинные тонкие шеи над дорогой. По вечерам их головы оживали и нервно вспыхивали, отбрасывая на тротуары болезненный свет, а утром, как только холодные губы рассвета касались их затылков, фонари гасли и переставали жить.

Утром першило горло - сразу с двух сторон, будто накануне Инна хватанула чашку холодного молока. Но такой привычки не было, однажды в детстве случилось - на всю жизнь запомнила. Оставалось грешить на то, что просто продуло в трамвае или кто-то кашлянул в ее сторону. Всегда ведь находится один, который чихает или кашляет... В любом случае, причину было искать нелепо, только время тратить вместо того, чтобы немедленно устранять следствие. А как, если с каждой минутой становилось все хуже?

Давно она не болела, даже как-то подзабылось, как это - болеть. Хорошо еще, что был выходной, плохо - что не вызвать врача на дом.

Столбик термометра переполз через отметку "тридцать семь", сделал еще три шажочка и нехотя остановился. "Самое то!
– подумала Инна.
– Температура для ломоты костей, для тяжести в голове, заложенности носа и текучести глаз. Уж лучше бы тридцать восемь и пять".

Она знала себя: небольшие температуры валили с ног, разбивали организм, распинали его, накрепко приколачивали к постели. Так и случилось. Сначала было горло, потом включилась голова, потом эстафету подхватили руки и ноги, не осталась в стороне спина. Моментами казалось, что болят даже волосы.

Инна лежала под своим любимым верблюжьим одеялом и медленно соображала: что теперь делать? Потом заставила себя встать, сделала чай с малиной, хотя хорошо знала, что он сейчас ни к чему, потом поставила себе на ступни горчичники и натянула поверх них толстые шерстяные носки. Есть не хотелось, было тяжело телу и нудно душе.

Выпростав руку из-под одеяла, Инна нашарила на пуфике пульт от телевизора, попыталась что-то посмотреть, но быстро устала от мелькания кадров. "Спать!
– прозвучал в голове приказ.
– Теперь только сон может вытеснить из меня этот вирус".