Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее
Шрифт:
The New York Times ограничилась тем, что добросовестно воспроизвела это изречение, – разумеется, не обсуждая его. Один критик из числа консерваторов {266} , в восторге от возможности добавить этот перл к сборнику антирасистских глупостей, кратко заметил, что у него «челюсть отпала». Давайте рассмотрим эту совершенно абсурдную мысль, которую действительно с давних пор пропагандирует западный нарциссизм (взять, к примеру, Хантингтона [23] ), – будто бы идея дискуссии связана с «миром, где доминировали белые мужчины». Достаточно открыть «Сравнить несравнимое» (Comparer l’incomparable) Марселя Детьена, чтобы удостовериться, что общественный диалог – мировая практика: мы видим ее и у запорожских казаков, и у околло [24] в Эфиопии, и у ирокезов; также можно привести в пример хана Хубилая, требовавшего от папы римского послать к нему сотню священников, чтобы те аргументированно доказали превосходство христианской религии. Вспомним и ахейцев из «Илиады», и граждан демократических Афин! (Если, конечно, не заявлять вслед за американскими ультраправыми, что Древняя Греция была миром,
266
R. Dreher, «Professor: Intellectual Rigor Is Racist», The American Conservative, 20 октября 2021 г.
23
Сэмюел Хантингтон (1927–2008), американский политолог и социолог, автор концепции столкновения цивилизаций. По его мнению, в наше время культурная принадлежность – единственное различие между народами, а в недалеком будущем неизбежно противостояние западного мира, условно «хорошего», и исламского, условно «плохого». – Прим. ред.
24
Небольшое племя, проживающее в регионе Гамо-Гофа на юге Эфиопии.
Напротив: как ни странно, именно догматическая ортодоксальность этого нового пуританства порождена миром, где доминировали белые.
Провозглашенный новый мир, отбросивший такие ужасные пережитки расистского доминирования, как свобода мысли и мнения, – это односторонний мир: без противостояния, без диалектики, без борьбы. Пуританская утопия, огромное безопасное пространство, где выражать свое мнение позволено лишь «хорошим». И где, конечно, только «хороших» можно увековечивать в публичном пространстве.
Но кто тогда «хороший»? Кто способен выдержать этот экзамен? Возьмем Клемансо: он был противником колониализма и вынудил главу кабинета министров Жюля Ферри, проводившего экспансионистскую политику, подать в отставку; будучи главным редактором L’Aurore, он поддерживал Дрейфуса и вызвал перелом в его деле, опубликовав статью Эмиля Золя «Я обвиняю»; в 1917 году, когда все говорило о том, что Франция проиграет войну с Германией, уже пожилой Клемансо сумел перевернуть положение дел. Неплохой послужной список. Но в 1908 году, после двух лет социальных волнений, на которые ему удалось ответить только репрессиями, он отправил кавалерию против демонстрации рабочих в Дравее: несколько человек было убито, около двух сотен ранено. Особенно отвратительно его отношение к своей супруге, американке Мэри Пламмер: пока он заводил все новые и новые романы, она позволила себе интрижку с учителем их детей. Клемансо нанял сыщика для слежки за ней, и она была уличена в прелюбодеянии, а затем оказалась в тюрьме среди воров и проституток. Клемансо получил опеку над детьми и добился лишения Мэри французского гражданства: ее выдворили в США. Ностальгия побудила ее вернуться в Париж в 1920 году, где она и умерла два года спустя в нищете и одиночестве. Вот как Клемансо сообщил о ее смерти своему брату: «Твоя бывшая невестка отмучилась. Никто из детей при этом не присутствовал. Занавес». Где она похоронена – неизвестно.
Так можно продолжать до бесконечности: Рузвельт, дальновиднейший президент и автор «Нового курса», лидер свободного мира в борьбе с нацизмом, архитектор Организации Объединенных Наций, проявил полное безразличие к уничтожению евреев (посмотрите или пересмотрите беседу с Яном Карским в фильме «Шоа» Клода Ланцмана: Without the outside help, the Jews will perish in Poland [25] ) и освобождал Европу силами американской армии, где все еще действовала сегрегация, которой положил конец только Трумэн, его преемник. Проводя в жизнь Закон о реинтеграции военнослужащих, подписанный еще Рузвельтом, он сделал более демократичными американские университеты, в то время (сейчас, впрочем, тоже) недоступные для всех, кто не родился в богатой семье… если, конечно, не влезть в долги на десятилетия. Он играл на фортепиано для Риты Хейворт. И он же отдал приказ сбросить две атомные бомбы на сотни тысяч мирных жителей в Хиросиме и Нагасаки. А как насчет Джонсона? Пожалуй, среди американских лидеров он был самым активным борцом за гражданские права, за более демократичную и справедливую Америку – и он же стал палачом Вьетнама.
25
«Без помощи извне евреи в Польше погибнут» (англ.).
Так что «хороших», похоже, не найдется. Причина не только в слабости духа, свойственной человеческой природе, но и в том, что исторические деятели, как бы иллюстрируя слова Лютера «греши смелее» {267} , все делают с размахом: их ошибки и заблуждения зачастую сопоставимы с масштабом их личностей, с масштабом их ответственности и последствий их действий. Это относится и к «героям» борьбы с колониализмом: Туссен-Лувертюр, лидер Гаитянской революции, после освобождения обзавелся дюжиной рабов, которых заставлял работать на кофейной плантации; семидесятилетний Ганди каждую ночь спал обнаженным рядом со своей внучатой племянницей, девочкой-подростком, чтобы испытать свое целомудрие (кстати, памятник ему недавно сбросили с пьедестала в Гане {268} , потому что в молодости, работая адвокатом в Южной Африке, он публиковал расистские статьи); Че Гевара, говорят, питал определенное пристрастие к расправам без суда и следствия {269} ; Сесар Чавес, чей бюст Байден установил в Овальном кабинете, руководил своим профсоюзом United Farm Workers как настоящий тиран – допустил свой культ личности и «вычищал» всех, кого считал недостаточно преданными.
267
См. Faulkner 1914.
268
«“Racist” Gandhi Statue Removed From University of Ghana», BBC, 13 декабря 2018 г.
269
J.-H. Armengaud, «Le contraire d’un doux reveur», Liberation, 9 октября 2007 г.
Можно
Нужно выбрать второй подход. История учит, что внутри нас есть и мрак, и свет: как предупреждал Паскаль, чем больше человек стремится уподобиться ангелу, тем вернее превращается в животное.
Тем не менее я не делаю из этого вывода, что «все хороши».
Именно потому, что мы движимы таким множеством противоречащих друг другу порывов, наша обязанность как индивидуумов – «вести себя» в буквальном смысле – так, как ведут машину или корабль, следуя, насколько это возможно, принципам правильности и стремясь, насколько это возможно, исправлять ошибки. Кроме того, мы как общество обязаны размышлять над прошлым – а значит, подвергать сомнению его наследие. Мы, руководствуясь политическими и нравственными соображениями, не должны забывать, что История, созданная людьми, нечиста, как и сами люди, – и эти размышления, эти сомнения призваны нам помочь. Есть ли хоть одно государство, не основанное на насилии? На убийствах, экспроприации, насильственных переселениях народов, а порой и на истреблении целых культур, на лжи, на множестве других форм несправедливости? Тогда нужно стереть память не только о Джефферсоне, а о большинстве отцов-основателей американской демократии. А зачем ограничиваться статуями? Давайте изменим и название столицы – Вашингтон. А зачем ограничиваться символами? Не стоит ли разрушить сами институты, основанные этими людьми, раз они запятнаны первородным грехом? Почему такая непоследовательность: может быть, надо «отменить» само американское государство, основанное не только на рабстве чернокожих, но и на страданиях ограбленного и почти истребленного индейского населения? {270}
270
Я находил похожее возражение у Абдулая Гая, управляющего культурным наследием при Министерстве культуры Сенегала и докторанта Высшей школы социальных наук (EHESS), цит. по Laure Murat (2022, 20): «Я полностью поддерживаю снос статуи [Федерба, в Сен-Луи (Сенегал)]. Но давайте без полумер: снесем все, что связано с французским присутствием в Сенегале, иными словами, с колонизацией (дворец Республики, железную дорогу, порт Дакара, созданные Федербом…). Стремиться стереть все это – значит в некотором роде промыть мозги, окончательно стереть часть нашей истории, какой бы болезненной она ни была».
Одним словом, сторонники культуры отмены ставят правильный, важный, предельно легитимный, фундаментальный вопрос, которым в рамках текущего общественного устройства не задавался еще никто. За это я им глубоко благодарен. Но на этот правильный вопрос дается ошибочный ответ. Ответ, искаженный этим пуританским (и значит, «очистительным») восприятием Истории и человеческой природы.
Статуя Джефферсона изображает не героя, не злодея, а просто человека – со всеми ограничениями, которые подразумевает это слово. Просто человека, одно из res gestae которого – та самая Декларация, наше сегодняшнее наследие. Мы не обязаны относиться к этому человеку ни с любовью, ни с почитанием; давайте воздадим ему простую день уважения и благодарности, которую мы воздаем тем, кто привел нас в этот мир. Это уважение не исключает, а даже подразумевает обсуждение и противоборство, как было в Риме.
А чтобы это обсуждение состоялось, в публичном пространстве должны появиться другие памятники, другие имена – чтобы, в частности, заместить те, что будут отменены. Нужно воздвигнуть статую в честь аболиционистки Гарриет Табмен (ок. 1820–1913), называемой «черным Моисеем»: ее тело было покрыто рубцами от истязаний, которым она подверглась в рабстве. Нужны памятники и другим деятелям – Уильяму Г. Аллену (ок. 1820–1888), который стал первым чернокожим преподавателем греческого и латыни и вынужден был бежать в Европу, поскольку женился на белой женщине; Барбаре Поуп (1854–1908) – Розе Паркс своего времени, которая судилась с компанией Southern Railroad, оштрафовавшей ее за отказ занять «место для чернокожих», выиграла этот процесс и покончила с собой из-за нервного перенапряжения; поэту Генри Дюма (1934–1968), который был убит нью-йоркским полицейским – разумеется, «по ошибке». И так далее. Речь не о том, чтобы заменить «плохую» память на «хорошую», а 1776 год на 1619-й (согласно пожеланиям «Проекта 1619» [26] ), а о том, чтобы 1619 год занял место в памяти людей рядом с 1776-м. Не нужно переименовывать площадь Кольбера или лицей имени Жюля Ферри – но нужна улица Франца Фанона, как предложили в Бордо. Историк Юбер Боннен, впрочем, охарактеризовал это как «оплошность», поскольку
26
Журналистский проект по истории рабства в США. Назван по году, в котором в США прибыли первые африканские рабы.
«этот писатель, первопроходец антиимпериализма, обладавший богатой геополитической культурой, был еще и приверженцем насилия, что делает его спорной фигурой» {271} .
Здесь мы видим, как честный разум, при всей его добросовестности, не в силах признать реальность проблемы. «Оплошность»? Серьезно? Это из-за того, что колониальное насилие провоцировало бунты – вполне законные, но отвечавшие на насилие насилием? Более того: «приверженность насилию» должна помешать Франции чтить память Франца Фанона, тогда как памятник Кольберу, автору Черного кодекса, узаконившего неописуемое насилие в колониях по отношению к чернокожим (вспомним, что раб, всего лишь ударивший своего хозяина, подвергался смертной казни), стоит себе и стоит? Почему? Видимо, потому что память господствующего класса взвешивает насилие на неверных весах: насилие со стороны белых, если оно совершено от лица государства или одобрено государством, всегда допустимо, пусть и под град крокодиловых слез («нельзя стирать Историю» и т. п.), а вот насилие меньшинств в борьбе за свою свободу – нет, такое не пройдет никогда. Так что мы будем без всяких комплексов чтить память тех же Бюжо и Галлиени, но никогда не увидим, как воздаются почести эмиру Абд аль-Кадиру или королеве Ранавалуне.
271
Bonnin 2020, 272.