Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее
Шрифт:
Убрать его статую – значит обратить в ничто этот почти уникальный пример энергии, отваги и ясности ума. И даже нечто гораздо хуже, если такое возможно: это, по сути, означало бы в каком-то смысле приравнять его к Гитлеру. Ведь если чью-то статую убирают – значит, его сочли нравственно недостойным этой памяти, чудовищем, которое должно присоединиться в своей мерзости к другим чудовищам Истории, к тем, в честь кого ставить статуи просто невозможно.
Есть и второе правило: следует учитывать контекст установки статуи или иного напоминания о «великом человеке». Убрать имя Вильсона из названия принстонской школы вполне правомерно, а вот переименовать проспект в Париже, носящий его имя, значило бы стереть память о двух миллионах американских солдат, сражавшихся во Франции в 1917 году. Аналогично и с Черчиллем – насколько его статуя должна и дальше стоять как в Лондоне, так и в Париже, настолько она была бы немыслима в Ираке или Индии. «Да, но, – могут мне возразить, – не будет ли она оскорблением
Я бы хотел ответить на это одной историей.
В 1960 году генерал де Голль посетил Лондон с официальным визитом. Королева Елизавета II, бывшая его давней поклонницей, хотела принять его «как можно эффектнее», как пояснили службы протокола. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы он прибыл на вокзал Ватерлоо! Королева отправилась встречать его на вокзал Виктория. Поездка стала настоящим триумфальным шествием: прогулка в карете по улице Мэлл, смотр гвардии, фейерверк, каких не видывали с 1914 года, выступление в Вестминстере перед обеими палатами парламента и т. д.
Однако дипломатов волновал непростой вопрос: не стоит ли убрать из Королевского госпиталя в Челси (аналог французского Дворца Инвалидов) все, что может напоминать о поражениях Франции? Вот что писал один из чиновников, ответственных за протокол:
«Как обычно, следует учесть некоторую неловкость, которую может вызвать Большой зал, щедро украшенный французскими знаменами и орлами, захваченными у французской армии во многих битвах – их описание выведено золотыми буквами на облицовке стен, – но я полагаю, что мы просто должны оставить все как есть, ничего не убирая и не пытаясь давать какие-либо пояснения. Даже в Гринвиче потолок украшен сценами разгрома французского флота при Трафальгаре. Учитывая историю франко-британских отношений до 1900 года, я сомневаюсь, что в Лондоне возможно избежать ситуации, в которой президенту на глаза попадется что-то, что могло бы его оскорбить, если он решит обратить на это внимание» {258} .
258
См. Malye 20202 [2015], 175–176.
На следующий день он все же пошел на попятную:
«Я начинаю сомневаться в необходимости оставлять эти антифранцузские украшения в Челси, несмотря на одобрение сэра Хойера Миллара и государственного секретаря. ‹…› Был бы рад узнать ваше мнение по этому поводу. Мы, конечно, могли бы спросить сэра Дж. Джеффа, что он об этом думает, но я почти уверен, что он хотел бы убрать или каким-то образом скрыть эти оскорбительные предметы. В то же время мне несколько претит идея предлагать управляющему госпиталя в Челси, который приложил столько усилий для организации этого визита, заменить привычный декор лишь ради того, чтобы угодить генералу де Голлю» {259} .
259
Там же, 176.
И вот ответ его руководителя, преподавшего ему настоящий урок:
«В Париже есть множество памятников, прославляющих наполеоновские победы. Мне это кажется вполне естественным, и я никогда не видел, чтобы правительство какой-то из стран, побежденных Францией в этих битвах, жаловалось или было оскорблено приглашением принять участие в церемониях у этих памятников. Триумфальная арка – идеальный тому пример. Точно так же мне кажется нормальным, что большое число общественных зданий и памятников в Лондоне прославляют наши победы в тех же самых войнах, и со стороны французов было бы совершенно нелепо оскорбляться по этому поводу. Я ни разу не слышал о подобной реакции с их стороны. Когда Наполеон III впервые прибыл к нам с визитом, основная часть торжеств проходила в зале Ватерлоо Виндзорского замка. Наполеон III был патологически одержим славой своего дяди, но, насколько мне известно, он ни разу не пожаловался на реликвии Ватерлоо, которыми был окружен во время своего визита. Кажется, когда королева Виктория, в свою очередь, отправилась во Францию, в ее почетном карауле было много ветеранов Ватерлоо, одетых в униформу, которую они носили во время этой битвы. Все это происходило через сорок лет после наполеоновских войн. Сейчас нас от них отделяют сто сорок лет. Я убежден, что нам не следует более беспокоиться об этих французских знаменах в Челси, поскольку они обычно хранятся именно там» {260} .
260
Там же, 177.
Разумеется, де Голль, понимая контекст, ничуть не обиделся из-за знамен в госпитале Челси. И дело не
И все же между де Голлем и цветными мужчинами и женщинами, которые чувствуют себя «уязвленными» или «оскорбленными» статуями Джефферсона, лежит пропасть. Де Голль не был потомком рабов. Он чувствовал свою легитимность. Кроме того, он обладал чрезвычайно обширной исторической культурой, которая научила его, что жизнь по сути своей основана на конфликтах, а потому следует – по мере возможности – терпеть своих врагов. Именно эти два элемента имеют ключевое значение: ощущение своей легитимности и максимально полное историческое образование.
261
Там же, 219–220.
Неоспоримое чувство собственного достоинства, сознание легитимности своего существования в этом мире и достойное образование, которое позволяет воспринимать человеческий мир во всей его диалектике, – вот что нужно насаждать решительной и продуманной политикой среди всех тех, чьи права веками систематически попирает социальная система. Говоря словами Спинозы, сила меньшинств укрепляется не тем, что им внушают искаженное понятие об Истории.
«Он добрый или злой?» Пуританская антропология культуры отмены
Будь то заявленное прекращение изучения греко-римской Античности {262} , постоянные предупреждения о триггерах {263} или вопросы к статуям, – это, строго говоря, все наши представления об Истории и, следовательно, о человеческой природе.
На самом деле есть два подхода.
В одном случае мы считаем, что человечество поделено на «добрых» и «злых», «чистых» и «нечистых», История – борьба этих двух лагерей, а сторонникам Добра надлежит искоренить любую память о плохих людях (к вопросу о давней практике damnatio memoriae) и, напротив, хранить память о хороших.
262
См. ранее, с. 97–126.
263
См. ранее, с. 127–140.
По своей сути это глубоко пуританский подход – о чем, на мой взгляд, говорится слишком мало. И я убежден, что культура отмены, как ни парадоксально, берет свое начало в пуританстве пассажиров «Мейфлауэра». Именно оно подразумевает деление человечества на чистых и нечистых, избранных и нечестивых, одержимость грехом, карой и очищением, поиск искупления и отказ от каких бы то ни было обсуждений: так, в Массачусетском технологическом институте отменили лекцию {264} , которую должен был читать геофизик Дориан Эббот, поскольку он раскритиковал некоторые меры по позитивной дискриминации. По его словам, это означает «смотреть на людей как на членов группы, а не как на индивидуумов, повторяя ошибку, которая сделала возможными злодеяния ХХ века». Его лекция касалась глобального потепления, но сам факт высказывания спорного мнения (спорного в буквальном смысле – то есть вызывающего споры) вызвал волну негодования, побудившую MIT отменить лекцию.
264
M. Powell, «M.I.T.’s Choice of Lecturer Ignited Criticism. So Did Its Decision to Cancel», The New York Times, 20 октября 2021 г.
Газета The New York Times – как обычно, пытаясь быть в авангарде борьбы за добродетель, – высказала некоторые сомнения: а не было ли это посягательством на свободу мысли и свободу слова? Журналисты издания пообщались с другим геофизиком – Фиби Коэн, преподавательницей Колледжа Уильямса (где год обучения стоит около 60 000 долларов), которая была одной из самых ярых сторонниц бунта против Эббота. Ученая дама дала поразительный ответ:
«Эта идея интеллектуальной дискуссии и последовательности как вершины интеллектуализма порождена миром, где доминировали белые мужчины» {265} .
265
Та же мысль встречается в заявлении, которое сделал Дэн эль-Падилья Перальта для The New York Times: «Для меня свобода слова или обмен мыслями не самоцель» (см. ранее).