Пернатый змей
Шрифт:
— Почему?
— Видите ли, Мексика в самом деле ужасает меня. Черные глаза мексиканцев заставляют мое сердце сжиматься, а тело съеживаться. От ужаса. А я не хочу, чтобы в моей душе жил ужас.
Он молчал, лицо его было непроницаемо. Было совершенно не понять, что он думает; словно черное облако заволокло его.
— Почему нет? — сказал наконец он. — Ужас — реальная вещь. Разве всех остальных ничего не ужасает, как вы говорите?
Он смотрел на нее серьезным, тяжелым взглядом, глаза его блестели.
— Но… — пробормотала она в изумлении.
— Я вас тоже ужасаю.
Кэт с удивлением смотрела на него. И единственное, чего ей хотелось, это бежать, оказаться как можно дальше от этого чудовищного континента.
— Привыкнете, — сказал он. — Привыкнете к тому, что в вашей жизни будет немного страха, немного ужаса. Выходите за меня и обнаружите много чего не ужасного. Чуточка ужаса, как щепотка кунжута в нуге, придает легкий будоражащий, первозданный привкус. Убивает приторность.
Он сидел, глядя на нее черными, блестящими глазами, и говорил со странной, жуткой убедительностью. Казалось, его желание удивительным образом направлено на нее, плотское и вместе с тем безличное. Как если бы ее звали иначе и она была иной породы. Как если бы ее звали, например, Ицпапалотль и она родилась в неведомом месте и была неведома самой себе.
Но конечно, конечно же, он лишь хотел подчинить ее волю своей?
У нее дыхание перехватило от изумления, потому что он заставил ее увидеть физическую возможность выйти за него замуж: что и на миг не приходило ей в голову. Но конечно, конечно же, это была бы не она, та, которая могла бы выйти за него. Это была бы какая-то иная, непонятная женщина внутри нее, которой она не знала и над которой была не властна.
От него веяло темной, торжествующей страстью.
— Не могу представить, — сказала она, — что способна согласиться.
— Соглашайтесь, — проговорил он. — И тогда узнаете.
Она слегка поежилась и зашла внутрь, что-нибудь накинуть на плечи. Вскоре она появилась в шелковой испанской шали, коричневой, но богато украшенной серебристой шелковой вышивкой. Она нервно перебирала пальцами длинную коричневую бахрому.
По правде говоря, он был неприятен ей, вызывал чуть ли не отвращение. Тем не менее, не хотелось и думать, что она просто боится его, что ей отказывает мужество. Она сидела с опущенной головой, свет падал на ее мягкие волосы и на густое, серебристого цвета шитье шали, в которую она запахнулась плотно, как индеанки в свои rebozos. Его черные глаза, необычно блестя, смотрели на нее и на богато расшитую шаль. Шаль тоже восхищала его.
— Ну-так! — неожиданно сказал он. — Когда?
— О чем вы? — спросила она, глянув в его черные глаза с неподдельным страхом.
— Когда мы поженимся?
Она смотрела на него, потрясенная тем, как далеко он зашел. И даже теперь у нее не было сил заставить его отступить.
— Не знаю, — ответила она.
— Скажем, в августе? Первого августа?
— Никаких сроков, — сказала она.
Он внезапно сделался по-индейски мрачен и гневен. Потом вновь принял непроницаемый вид.
— Не желаете поехать завтра в Хамильтепек повидать Рамона? — спросил он. — Рамон хочет поговорить с вами.
Кэт тоже хотелось повидать Рамона: ей постоянно этого хотелось.
— Поехать?
— Да! Поедемте со мной утром в автомобиле. Да?
— С
— Его, значит, не боитесь? Никакого ужаса, а?
— Нет. Но дон Рамон не настоящий мексиканец, — ответила она.
— Не настоящий мексиканец?
— Нет! Он европеец.
— Вы так думаете! По мне, так он — мексиканец.
Она помолчала, чтобы взять себя в руки.
— Я отправлюсь в Хамильтепек завтра на лодке или возьму катер Алонсо. Буду там к десяти часам.
— Очень хорошо! — сказал Сиприано, вставая, чтобы распрощаться. Когда он ушел, она услышала звук барабана, донесшийся с plaza. Это было новое собрание людей Кецалькоатля. Но у нее не было желания опять выходить из дому, да и страшновато было.
Вместо этого она легла в постель и лежала, дыша темнотой. Сквозь щели в ставнях виднелась лунная белизна, за стенами едва слышно пульсировал барабан. Все это действовало угнетающе, внушало страх. Она лежала, строя планы бегства. Надо бежать отсюда. Быстро собраться и исчезнуть: может быть, добраться поездом до Мансанильо на побережье, а оттуда пароходом в Калифорнию, в Лос-Анджелес или Сан-Франциско. Бежать неожиданно, найти спасение в стране белого человека, где она снова сможет свободно дышать.
Была уже поздняя ночь; барабан стих, она услышала, как вернулся домой Эсекьель и улегся на матрац у ее двери. В тиши лунной ночи хрипло перекликались петухи. В комнате, словно кто чиркал спичкой, периодически вспыхивал зеленоватым светом светляк, то там, то тут.
Измученная тревогой и страхом, вскоре она крепко уснула.
Удивительно, но утром она проснулась с новым ощущением силы. Было шесть, солнце желтым карандашом обозначило щели в ставнях. Она распахнула окно, обращенное в проулок, и посмотрела сквозь железную решетку на густую тень под садовой стеной, на просвечивающую зелень банановой листвы над нею, на космы пальм, тянущихся к белой двойной колокольне церкви, увенчанной греческим равноконечным крестом.
Проулок уже ожил: в синеватой тени медленно шагали к озеру крупные коровы, маленький теленок, большеглазый и бойкий, семенивший сбоку, остановился у ее калитки, засмотревшись на политые траву и цветы. Молчаливый пеон, шедший позади, беззвучно взмахнул руками, и теленок помчался вперед. Слышался только легкий топоток его копыт.
Потом появились двое мальчишек, тщетно старавшихся заставить молодого бычка идти к озеру. Бычок брыкался, вскидывая острый крестец, а мальчишки уворачивались от копыт. Они тыкали его в плечо, а бычок норовил поддеть их на несуществующие рога. Они были в состоянии злой растерянности, в которое впадают индейцы, когда встречают отпор или терпят поражение. И нашли обычный выход из положения: отбежали недалеко, набрали тяжелых камней и начали злобно швырять в бычка.
— Нет! — крикнула Кэт из окна. — Не швыряйтесь камнями. Дайте ему спокойно идти самому!
Мальчишки испуганно замерли, словно небо разверзлось над ними, выронили камни и понуро поплелись за то и дело останавливавшимся бычком.
Под окном появилась древняя старуха с тарелкой нарезанных молодых кактусовых ростков, прося за них три сентаво. Кэт не любила кактусовую зелень, но она купила ее. Старик совал ей сквозь решетку окна молодого петушка.
— Идите в патио, — сказала ему Кэт.