Первые шаги
Шрифт:
Уездный вновь потянул к себе прокламацию.
— «…Ни одного рекрута, ни одной копейки налогов, никаких повинностей…», — прочитал он с раздражением вслух.
Его помощник удивленно на него оглянулся.
— К бунту, сволочи, призывают крестьян, — пояснил ему Нехорошко.
Тот сочувственно посмотрел на своего начальника: «Кто-то безобразничает, а вам беспокойство!» — говорил его заискивающий взгляд.
— Пора с этим Карповым кончать, да и его дружков бы надо прихватить, особенно зятька, — заговорил опять уездный начальник, то ли обращаясь к помощнику,
Нехорошко быстро заходил по кабинету, нервно похрустывая суставами пальцев.
«Несомненно, по ближним от Родионовки селам прокламации идут через Карпова, — размышлял он. — Значит, они у него есть. Но как поймать? Давно живет Борис у Коробченко, будто дружит с ним Кирюшка Железнов, зять Карпова, а до сих пор ни одним словом не проболтался. Видно, раскусили, в чем дело. Хитер бестия этот Федор! Грамотей, книжки читает…»
Внезапно он круто остановился и с просветлевшим лицом вновь взял в руки прокламацию. Порылся в ящике стола и нашел еще несколько листовок, свернул их аккуратно и перевязал бечевкой. Посмотрев на сверток, он весело, раскатисто захохотал.
— Эврика! Решил задачу. — Сказал и лукаво подмигнул помощнику. — Пара месяцев терпения — и будут все в мышеловке! — Быстрым движением рук он показал, как прихлопнет мышеловка родионовских бунтарей.
Еще не поняв замысла, помощник подобострастно засмеялся, глядя с восхищением на своего шефа.
— Вернется со Спасского Николка — сразу же позовите ко мне. Он это дело обтяпает в два счета. Карманники на такие штучки большие мастера, — распорядился Нехорошко и, простившись с помощником, вышел из кабинета.
В успехе задуманного был уверен, можно и к приставу на пульку пойти.
Глава двадцать третья
Странные отношения установились в семье Мурашевых с того времени, как уехал Аким осенью второй раз с гуртами в Петропавловск. Уже не Петр Андреевич верховодил по-старому всеми, а Демьян; его звали домашние Петровичем и обо всех делах спрашивали; не Наталья распоряжалась в доме, а Варя, жена среднего сына. И старый начетчик без возражения подчинялся новому порядку.
— Привыкай, Демьян, хозяйничать сам, мы с Акимом уже отрезанный ломоть, — добродушно говорил он за столом. — Весной переберемся в город. Пора купцам Мурашевым в Акмолах твердой ногой стать. А ты тут нашу фамилию не роняй.
Демьян слушал отца молча, лишь иногда хмуро и непонятно бросал:
— Я-то не уроню. Другие бы в грязь не затоптали.
Отец добродушно смеялся и быстро направлял разговор на другое, делая вид, что не замечает угрюмого взгляда сына. Наталья бледнела и торопилась встать из-за стола.
В доме она жила как чужая, занимаясь только лавкой и сыновьями, и никогда не вступала
«Ишь, все у них заодно, — думал Демьян. — Уедут в город, сживут братуху со свету, а сами будут царствовать». Молчаливый по характеру, Демьян подолгу обдумывал то, что поразило его, вспоминая все мелочи, подтверждающие его выводы, на которые прежде, казалось, будто и не обращал внимания.
Мысль, что отец завладел женой старшего брата и ненавидит теперь Акима, заставила вспомнить Демьяна, как нежданно-негаданно заболела мать, сразу же после возвращения отца с Акимом и Натальей со свадьбы Павла, и то, как тогда уже бесстыже смотрел отец на Наталью.
«Да не свел ли он мать в могилу каким зельем?» — подумал однажды с ужасом Демьян. Перед его взором воскресла сцена между отцом и Акимом, когда Аким хотел везти мать к городским докторам. Но Демьян испугался своих мыслей. Не первый его отец, оставшись вдовым, связался со снохой, но обвинить отца в убийстве…
Вечером Демьян долго молился, отсчитывал земные поклоны по длинной лестовке. Но молитва не приносила успокоения. По-прежнему память подсказывала ему то одно, то другое, заставляла возвращаться к ужасной догадке. Если бы можно было с кем поговорить, легче бы стало. Но разве о таком говорят?
Демьян начал больше прислушиваться к сплетням, передаваемым Варей.
— Бабы судачат, что Еремеевна живет прямо барыней с тех пор, как за нашей маманькой ухаживала. До сего времени тятянька ее добро помнит, то пятишницу, то десятку ей даст, — рассказала однажды Варя мужу.
У Демьяна забилось сердце. «Ой, не стал бы отец такие деньги зря давать старухе! Ей и так после похорон воз добра отвезли. Не за уход, а за отраву он платит ей», — бесповоротно решил Демьян. Зубы его застучали от ужаса.
— Чтой-то ты дрожишь весь? — спросила жена.
— Лихоманка привязалась, видно, — отворачиваясь от жены, глухо буркнул он.
— Беда-то какая! Тятяньке сказать надо, а может, Еремеевну позвать, — обеспокоенно заметалась Варя.
— Цыц! Я вот те так скажу, что голова на сторону свернется! — грозно прошипел Демьян на жену.
Варя окаменела от удивления. Никогда муж не то что не бил ее, но даже по-настоящему не ругал. «Уж не без памяти ли он?» — думала она, глядя на мужа испуганными глазами.
Демьян уже пришел в себя. Усмехаясь через силу, он сказал:
— Ну, чего стоишь столбом? И пошутить нельзя! Я сам к Еремеевне загляну, отцу баить незачем. Поди, видишь, он нас за чужих уже считает.
Успокоив жену и запретив ей говорить о его болезни кому бы то ни было, Демьян отправился к знахарке. Любой ценой решил узнать правду.
Еремеевна жила на украинском конце села в небольшой избушке. Одинокая старуха хозяйства не имела и кормилась приношениями баб, щедро вознаграждавших ее за лечение. К ней частенько приходили и поздно ночью, особенно бабенки, согрешившие и почувствовавшие, что грех скоро станет заметен для всех. Она «помогала» и, получив мзду, отправляла грешниц домой. Все было шито-крыто.