Первые шаги
Шрифт:
— Работы сегодня не будет. Объявлена всеобщая забастовка, — говорили пикетчики, и большинство молча уходили обратно.
Некоторые возражали:
— А по шапке за это не дадут?
— Всех уволят — кто работать будет? Что вы, против своих братьев рабочих идти хотите? — убеждал Мухин, возглавляющий пикетчиков, и начинал рассказывать о требованиях забастовщиков: восьмичасовой рабочий день, повышение платы, увольнение доносчика Никулыча…
Прибывающие поезда также встречал дежурный пикет.
— Гаси паровозы! Поездные бригады, по домам! Смены
Начальник станции и его помощник растерянно метались по перрону. Машинисты, отведя составы в тупики, на запасные пути, гасили топки и уходили домой. «Отдохнем, значит», — говорили они, весело подмигивая Мухину. Только один машинист Евнов, эсер, не подчинился команде, но когда вся поездная бригада покинула поезд, начальник сам велел ему отвести состав с главного пути и погасить топку. Следовать дальше было нельзя — ни одна станция впереди не отвечала на вызовы.
Когда мрачный Евнов проходил через наружный пикет, рабочие свистели ему вслед.
— Эй ты, божья коровка! И бастовать можешь только по указке начальства? Может, один дальше поедешь? — издевались они.
Ссутулившись, Евнов молча, быстрыми, мелкими шагами, уходил от пикета.
К концу дня непривычная тишина царила на петропавловской станции. Все пути были забиты поездами. Но железнодорожная администрация не пожелала разговаривать с делегацией забастовщиков.
Среди купечества забастовка железнодорожников вызвала большое волнение. Особенно волновались экспортеры: товары могут погибнуть. В кабинете Савина, озлобленного и раздраженного сегодня, битком набито посетителей, а двери, ежеминутно открываясь, впускали все новых. Пришли и представители иностранных фирм.
— Безобразие! Варварская страна, с ней торговать нельзя! — возмущенно кричал один из них.
— Потише, господин! — мрачно остановил его Савин. — Криком не поможешь. Думать надо, что делать, а не орать без толку.
К вечеру полетела телеграфом жалоба купечества в Омск, степному генерал-губернатору, и в Петербург, Столыпину: «Нарушение железнодорожного движения в корне подсекает торговлю Степного края. Товары, приготовленные к экспорту, гибнут. Просим принять меры против бунтовщиков…» — писало купечество, оно верило, что у царского правительства хватит сил подавить революцию.
На второй день забастовки к железнодорожникам присоединились работники почты и телеграфа, рабочие десятка заводов, менового двора, приказчики…
По требованию полицмейстера и знатных купцов, железнодорожная администрация приняла наконец делегатов бастующих. Ознакомясь с петицией, начальник узла сказал:
— Вопрос о продолжительности рабочего дня и повышении заработной платы мы не вправе решать сами. Нужно запросить высшее начальство. Но телеграф не работает. Приступайте к работе, а мы запросим. Ведь везде сейчас бастуют, вероятно, вопрос для всех одинаково решат. Что касается увольнения мастера, так это даже странно. Вы же солидарностью хвалитесь! Он
Потапов стал возражать, но с ним заспорил помощник машиниста Белоконь, и делегация ушла ни с чем.
Начавшийся раскол внутри забастовочного комитета отразился на настроении рабочих. Кто-то усиленно агитировал за то, чтобы немедленно приступить к работе, но работать только по восьми часов — явочным порядком. Члены железнодорожной организации большевики — Антоныч, Григорий, Алексей, Мухин — убеждали рабочих продолжать забастовку, не забывать ее политическую цель. Белоконь настаивал на прекращении, твердил, что политика не дело рабочих…
На третий лень забастовки Вавилов, прибежав вечером к Потапову, у которого сидело несколько человек рабочих, с возмущением сообщил о том, что генерал-губернатор вчера просил министра внутренних дел ввести в Петропавловске военное положение — Савин телеграмму получил.
— Если просьбу губернатора удовлетворят, беда будет, ребята! Полиция начнет арестовывать всех подряд, — говорил он, волнуясь. — Нарочно прибежал вас предупредить…
Рабочие помрачнели. Ведь у каждого была семья, дети. Все помнили, как бесследно исчезли из Петропавловска арестованные девушки…
— Еще не известно, что ответят на телеграмму и когда придет ответ… — заговорил бодро Григорий.
Но сидевший здесь же Белоконь перебил его:
— На работу надо завтра по гудку самим выйти, а после восьми часов уйти. Винить тогда нас не за что будет, и на своем поставим.
Он поднялся, за ним встали и остальные. Когда Вавилов и Григорий остались вдвоем, последний сказал с укором:
— Чего ради ты при всех ляпнул про телеграмму, Костя? Труса празднуешь или опять меньшевистские выкрутасы?
— Знаешь, Гриша, перепугался я. А с меньшевиками у меня ничего общего нет, — мягко, без обиды, ответил Вавилов. — Потом — я думал, что у тебя сидит актив… Что-то надо делать, спасать организацию от разгрома, если забастовка сорвется. Чтобы Антоныча, Алексея, тебя и других не захватили. Забастовкой дело не кончится…
— Я и Семин ходили предъявлять требования, — задумчиво произнес Григорий. Искренность Вавилова у него не возбуждала сомнения. — Нам в стороне не остаться. Антоныч с Алексеем — члены комитета, но их не выдадут рабочие.
— Надо их увидеть сейчас же, обязательно. Пусть Антоныч решает, как быть, — предложил Вавилов.
Григорий надел куртку, и они ушли.
…Наутро пикетчики стояли на своих местах, но возле привокзального сквера еще до гудка начали скопляться рабочие и служащие. Когда загудела сирена, толпа смяла пикет.
— Мы будем работать только восемь часов, — говорили рабочие. — Все равно по-нашему будет.
Тройку полицмейстера и две пролетки, набитые полицейскими, заметили, когда они подкатили вплотную.