Песни южных славян

Неизвестен 2 Автор

Пастух Стоян и самодива [60]

Теляток Стоян гоняет Там, где самодивы играют, И сам на волынке играет. Самодивы там собирались, Собирались там и плясали, Наплясались они, устали. И высоко взлетели Над ельником зеленым, Над ручьем студеным, Над муравой цветистой. Прилетели к гладким полянам, Там донага разделись, Чтобы в воде искупаться. Платья свои поснимали, Платки с золоченым краем, Зеленый девичий пояс, Всю самодивскую одежу. Погнал Стоян свое стадо, За горный скат его спрятал, К самодивам тихо подкрался И у них утащил одежду. Самодивы на берег вышли, Все три без рубашек, нагие, Все три они просят Стояна: «Стоян, молодой подпасок, Верни нам, Стоян, одежду, Верни самодивское платье!» А Стоян отдавать не хочет. Говорит одна самодива: «Отдай мне, Стоян, одежду, У меня ведь мачеха злая, Убьет меня за пропажу!» Стоян ничего не ответил, Ей молча одежду отдал. Говорит Стояну вторая: «Верни мне, Стоян, одежду, У меня ведь девятеро братьев, Убьют они нас с тобою!» Стоян ничего не ответил, А молча ей подал одежду. Третью звали Марийкой, Она говорит Стояну: «Верни мне, Стоян, одежду, Отдай самодивское платье, Одна я у матушки дома — За сына и за дочку, А ты ведь, Стоян, не хочешь Взять самодиву замуж? Не будет она хозяйкой, Нянчить детей не станет». Тихо Стоян отвечает: «Я невесту ищу такую, Что без сестер и братьев!» Отвел он домой еамодиву, Дал ей другую одежду И на ней оженился, Святой Иван [61] обвенчал их. Три они прожили года, Стала она тяжелой И разродилась сыном. Святой Иван крестил младенца. А как дитя окрестили, Ели они и пили. Святой Иван с полупьяну Такое сказал Стояну: «Стоян, кум и дружище, А ну-ка, Стоян, сыграй мне, Сыграй мне, Стоян, на гайде, [62] Ну а кума пусть спляшет, Как самодивы пляшут». Стоян заиграл на гайде, И заплясала Марийка, Только как люди пляшут. Святой Иван говорит ей: «Что ж ты, кума Марийка, Что ж ты, кума, не пляшешь, Как самодивы пляшут?» «Святой

Иван, кум любезный, Попроси-ка ты, кум, Стояна, Пусть вытащит мне одежду, Мое самодивское платье, Без него не выходит пляска». Упросил святой Иван кума, Уговорил Стояна. Сам Стоян не гадал, не думал: Уж коль родила ему сына, Наверно, бежать не захочет. И вытащил он одежду, Вытащил и жене подал. А Марийка взвилась вихрем Да из трубы — наружу, А там на крыше уселась, По-самодивски свищет И говорит Стояну: «Ведь я тебе говорила — Самодива хозяйкой не будет!» Плеснула она в ладоши, И высоко взлетела, И далеко улетела, В дремучие лесные чащи, Где живут самодивы, Где девичий источник. Там искупалась Марийка, Девичество к ней вернулось, И к матери воротилась.

60

Переведено из кн.: Н. Геров. Речник на блъгарския язик, ч. V, с. 113–114. Место записи неизвестно. Сюжет песни встречается в восточнославянских сказках и быличках.

61

Святой Иван. — Неясно, какой святой с этим именем здесь подразумевается. Возможно, это местный святой Иван Рилский. Имя святого использовано произвольно.

62

Гайда — волынка.

Момирица и Тодора [63]

Разродилась младая Момирица, Родила она девять дочек, И в десятый раз стала тяжелою. И сказал Момир-бег, воевода: «Молодица, младая Момирица, Коль родишь десятую дочку, Ноги я отрублю по колено, [64] Руки я отрублю по рамена, И тебе я выколю очи, Молодую в темнице оставлю, Молодую сделаю калекой». Как пришло разродиться время, Дочь меньшую, Тодору, взяла она, И пошли они в лес зеленый, Сели там под зеленым явором, Разродилась младая Момирица. Не была то десятая девочка, А был тот младенец мальчиком! Убрала его в пеленку кумачовую, Повила его шитым повойником. Плачет чадо, аж листья падают. Огляделась младая Момирица, На планине огонь увидела, Посылает Тодору, младшую, Принести ей огонь с планины. Жаркий костер развели они, Согрели младенца малого, И заснула младая Момирица, И тогда пришли три наречницы, [65] А Тодора глаз не смыкает, Все глядит, трех наречниц слушает. Молвит первая: «Надо его взять». А вторая: «Не будем брать, Пока это дитя не вырастет, Пока семь лет не исполнится». Третья молвит: «Пускай растет, Пусть дитя женихом сделается, Пусть ему невесту сосватают, Пусть сосватают и в дом возьмут, А как только пойдут к венцу они, Мы себе заберем юнака!» Так они нарекли и сокрылися. Росло дитя, вырастало, Вырастало, сделалось юнаком, И пришло ему время свататься, И невесту ему сосватали. Как пришла пора за невестой идти, Тодора, меньшая, промолвила: «Ай же ты, милая матушка, Брата слать моего не следует За красавицей за невестою. Ты когда в лесу дитя родила, Нарекали ему три наречницы, Одна молвила: «Надо его взять». А вторая: «Не надо брать, Пока лет до семи не вырастет». Третья молвила: «Пускай растет, Пусть дитя женихом сделается, Пусть ему невесту сосватают, Пусть сосватают и в дом возьмут, А как только пойдут к венцу они, Мы себе заберем юнака!»» И пошла Тодора, младшая, Отперла она сундук крашеный, Достала одежды жениховские, Их надела Тодора, младшая, Молодым женихом она сделалась… И нарядных сватов взяла с собой, За красивой невестой отправилась, Взяли они нареченную И в церковь венчаться поехали. Тут сильные ветры повеяли, Мгла опустилась пыльная, Сильные вихри завихрились, И жениха они подняли, Тодору подняли, младшую, Под самое вышнее облако — Уж не будет того, что сделалось. За брата сестра сгинула, Милого брата избавила, Один он был сын у матери, Так погибла Тодора, младшая, Но остался жив молодой жених, Обвенчался братец единственный, Обвенчался с красивой невестою. Кто услышит, тому пусть запомнится.

63

Переведено по тексту сб.: Миладиновы, № 17. Записано в г. Струге в Вардарской Македонии.

64

Ноги я отрублю по колено… — Угроза Момира является вариацией общеславянского типического места. В эпосе так раправляются с врагом, настолько презираемым, что он не заслуживает смерти (ср. ниже переосмысление такого типического места в гайдуцкой песне «Дамян-воевода и пандаклийский султан»).

65

Три наречницы — мифические предсказательницы судьбы. У болгар они чаще называются «орисницами» (от. греч. орис — судьба) и очень редко «суденицами». Представления о мифических предсказательницах судьбы, судя по письменным и фольклорным источникам, бытовали в прошлом также у чехов и русских. Однако только в болгарских и македонских районах сохранился фольклор о наречницах. Их всегда три женщины неопределенного возраста, и решение третьей из них, согласно верованиям, является окончательным. В песнях решение наречниц — всегда жестокое и трагическое, и его характером определяется последующее повествование. Как в этом тексте (см. эпизод похищения «жениха»), так и в ряде других образ наречниц оказывается тождественным образу самодив.

Худо жил, горше того помер [66]

Девушка в лесу цветы сбирала, Встретились ей в чаще, повстречались Три волка, три гайдука лесные, И поцеловать ее хотели, Жалобно их просит молодая: «О гайдуки, милые мои братья, [67] Сироту не троньте молодую, У меня нет никого не свете. Если б вы меня поцеловали, Я свое бы счастье загубила, Никогда бы замуж я не вышла!» Два гайдука вспомнили о боге, Третий же, Иван-гайдук, не вспомнил, И поцеловал он молодую. Прокляла Ивана молодая: «Будь ты проклят, Иван-разбойник, Раз в лицо меня поцеловал ты! [68] Я-то свое счастье загубила, Ты же, Иван, — великого бога! Тихий дождь чтоб пал на тебя с неба! Лютая змея с дождем чтоб пала! Чтоб вилась она не круг сосны и камня, А сжимала чтобы твое горло, Чтоб на шее лето летовала, На груди же зиму зимовала И тебя всю жизнь терзала, Иво, До тех пор, пока не уморила!» С этим вышла девушка из чащи И потом пошла немного дальше. Милый боже, великое чудо! Вёдро было, облачно стало, Тихий дождь из облака выпал, С тем дождем змея лютая пала, Не вилась круг сосны и камня, А вилась круг Иванова горла. Как увидел Иван-разбойник, Острый нож хватает немедля, И змею пестроватую колет, И змее говорит он лютой: «Ты зачем явилась с планины, Что круг камня с сосной не вьешься. Вьешься круг моего ты горла?» Ивану змея отвечала: «Не коли, все равно не заколешь. Я не лютая змея с планины, Я — змея, ниспосланная богом. Я ведь счастье девушки красивой. Лето буду летовать на шее, Зиму на груди я прозимую, До того тебя я закусаю, Чтоб ты, Иво, лютой смертью помер». Очень сильно Иво испугался, Как услышал Иво это слово, Потому что понял, что погибнет. Говорит своей дружине Иво: «О юнацкая моя дружина, Вы идите, вы меня не ждите, Ко двору, к белому пойдите, Потому что я, бедный, погибаю, Мимо моего двора пройдете, Матушка моя вас всех увидит И захочет выйти вам навстречу. Вот что матушка моя вам скажет: «О гайдуки, вы милые дети, Где же Иво, дитя дорогое, Не погиб ли у меня он, бедной?» Что случилось, ей не говорите, [69] А скажите матушке милой, Что в лесу зеленом я остался И что не погиб я, ее Иво, А меня заколдовали вилы. Пусть она не плачет, не горюет, В лес зеленый пусть пойдет скорее, Выкопает там зеленый явор, На лугу, перед двором посадит. Пусть она растит зеленый явор, Только яблоки родит тот явор — Тотчас сына матушка увидит». Поняли гайдуки речи Иво, Очень сильно они испугались, Всего больше — змеи пестроватой, Убежали они из чащи. Город Сень проходят гайдуки, Ко двору Иванову вышли, Иванова мать увидала, Вышла старая им навстречу. Говорила старая гайдукам: «Заходите, дорогие дети! Где же Иво, дитя дорогое? Не погиб ли у меня он, бедной?» Гайдуки ответили старой: «Ай ты, Иванова мать, старушка, Не погиб у тебя твой Иво, А в лесу остался он в зеленом, Белые заколдовали вилы. Кланяется тебе твой Иво, И наказывает он с поклоном: «Не горюй, ты, старая, нисколько, А пойди скорее в лес зеленый, Выкопай в лесу зеленый явор, На лугу посади перед домом. Только яблоки родит тот явор — Сына, Иво твоего, увидишь!»» Старая решила — это правда, И пошла скорее в лес зеленый, Выкопала там зеленый явор, К белому двору притащила, На лугу перед двором посадила. Старая за явором ходила, Летом водой поливала, А зимой закутывала шелком. Явор к небу поднял вершину, Часто старая к нему ходила, Все глядела явору на ветки, Все ждала, что яблоки родятся. Но сестра Иванова сказала: «Матушка, наверно, ты рехнулась, Слыхано ли, видано ли в мире, Чтоб на яворе яблоки рождались? Худо жил дитя твое, Иво, Худо жил, горше того помер».

66

Переведено по тексту сб. ХНП, кн. 5, № 47. Записано на о. Шипане близ г. Дубровника (Хорватия).

67

…мои братья… — Если девушка назвала встреченных братьями, то, согласно народным нормам, они обязаны относиться к ней, как к сестре. Нарушитель нормы в песнях обязательно наказывается.

68

…в лицо… поцеловал… — Здесь: лишил девушку невинности.

69

Что случилось, ей не говорите… — Иван боится, что мать узнает правду, ибо она тоже его проклянет, а материнское проклятие, судя по верованиям, не в силах отменить даже бог.

Дена и змей [70]

«Дена, ты девица Дена, Что ты, Дена, день румяна, День румяной ходишь, белой, То зеленая день целый?» [71] «Ах, неверные подружки, Почему, не знаю, Дена День румяной ходит, белой, То зеленая день целый!» «Дена, милая подруга, Кто дарил тебе цветочки, Те цветочки, что ты носишь В головном своем уборе?» «Ох, неверные подруги, То Стоян собрал цветочки, То Стоян собрал их в чаще». «Дена, молодая Дена, Не растут цветы такие Здесь ни в поле, ни в чащобе! Ох, беда тебе, подруга, В тебя, Дена, змей влюбился!» Слова не договорили, Как цветы упали к Дене, Прямо к Дене на колени, А с безоблачного неба Вслед за этими цветами, За цветами змей спустился, Змей спустился прямо к Дене, Прямо к Дене на колени. И тогда сказала Дена: «Вы увидели, подруги, Отчего я день румяна, День хожу румяной, белой, То зеленою день целый».

70

Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 203–204. Записано в районе г. Сера (Серрес) в Эгейской Македонии. Былички и сказки о змее-любовнике были очень распространены среди всех славян, по только у некоторых южнославянских народов, в особенности у болгар и македонцев, эти верования широко бытовали в песенных формах. Верования в змея-любовника едва заметны и в немногих русских былинах («Волх Всеславьевич», «Змей-горыныч и княгиня»). Очень древний характер этих верований несомненен.

71

То зеленая день целый… — У девушки, которую посещает змей, лицо становится желтым или зеленым.

Рада и два змея [72]

По воду Рада ходила, А был колодец змеиный, Змеиный колодец, заклятый, Пошла она и воротилась. Навстречу идут два змея, Огняника два навстречу. Старший прошел мимо Рады, Младший

остановился И напился из корчаги. И говорит он Раде: «Рада, милая Рада, Ко мне, что ни вечер, приходишь, Всегда мне цветы приносишь, А нынче ты без цветочков». Ответствует Рада змею: «Змей же ты, змей-огняник, Пусти меня, дай дорогу, Дай мне пройти поскорее. Матушка захворала, Терпит она от хвори, Но дважды терпит от жажды». Змей говорит Раде: «Рада, красная дева, Обманывай, Рада, другого, А змея ты не обманешь: Змей летает высоко И видит вокруг широко. Летел я над вашим домом, В углу твоя мать сидела, Сидела и колдовала. Ведь мать твоя — колдунья, Колдунья и волховница, Шьет для тебя рубашки, Разные травы вшивает, Мне ненавистные травы, Злые травы, отсушки, Чтоб тебя я возненавидел, Ведь мать твоя чаровница, Лес и воду околдовала! Живую змею схватила, В новый горшок положила, Белым шипом подколола; Змея по горшку вилася, Металась она, верещала, А мать твоя — колдовала: «Как эта змейка вьется, Так пусть вьются вкруг Рады, Вкруг Рады лучшие парни; Пусть змей ее возненавидит, Возненавидит и бросит!» Покуда она колдует, Я унесу тебя, Рада!» Едва это змей промолвил, Взял он Раду и поднял, Поднял высоко в небо, До самых скал высоченных, До каменных скал ее поднял, В широкие пещеры.

72

Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 209–210. Записано в восточной Болгарии.

Радка и змей [73]

«Ты меня сватаешь, мама, Сватаешь, а не спросишь, Хочу ли пойти я замуж, Змей меня любит, мама, Змей любит, возьмет меня в жены. Под вечер ко мне приходит, И нынче придет под вечер: Змеи на иноходцах, Змеихи в златых колясках, Змееныши в пестрых повозках, Как через лес поедут, Лес без ветра поляжет, Как через поле поедут, Без огня затрепещет поле, Как они к дому подъедут, Дом наш пламенем вспыхнет, Со всех сторон запылает — Но ты огня не пугайся!» Только Радка сказала, Выстрел ружейный грохнул, Самшит-ворота открылись, Полный двор наводнили Змеи, а с ними змеихи, И те говорили Радке: «Девица, красная Рада, Ты расплети свои косы, По-нашему заплетем их, По-нашенски, по-змеински!» Заплели они Раде косы, Сели в златые коляски, Проехали лес зеленый, Потом широкое поле, Навстречу едут телеги, Пять возов снопов и сена. Радка молвила змею: «Змей огненный и горючий, Коль ты огненный и горючий, Можешь спалить это сено, Эти снопы и сено?» Змей отвечает Радке: «Радка, красная дева, Снопы я зажгу, Радка, А сено зажечь не умею, Ведь в нем есть разные травы, Есть в нем желтый донник И тонкая горечавка. Когда запалю я сено, С тобой придется расстаться». Хитра, умна была Радка, Сено она запалила И разделилась со змеем. И змей говорит Раде: «Рада, красная дева, Как же ты эдак схитрила, Выспросила мою тайну И разделилась со мною!»

73

Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 207–208. Записано в районе г. Велико-Тырнова (северная Болгария). Мотив избавления от змея с помощью трав (семян льна или мака) известен и восточным славянам.

Овчары и змеиха [74]

Стоян в корчме обретался, Красным вином ублажался, Глядел Стоян на планину И говорил планине: «Гора-Мургаш, [75] планина, Очень уж хороша ты, Мургаш, Для стада в пору зимовки, А лучше для летних пастбищ, Но меня ты, Мургаш, обижаешь, У меня, Мургаш, забираешь Каждый год по подпаску, А нынче пропало двое И с ними чабан старший!» Мургаш хмурится молча, Никогда она не молвит слова, Но Стояну она отвечает, «Стоян, молодой юнак, Не я похищаю подпасков, Но на моей вершине Россыпь из синих камней, А в камнях живет змеиха, Змеиха-вдова, колдунья, Она забирает подпасков, Она и взяла старшого».

74

Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 246. Место записи неизвестно.

75

Мургаш — горный хребет восточнее Софии.

Деталь фрески (1335 г.). Монастырь в Дечанах (Сербия).

Овчар и змеиха [76]

Мать вопрошает Тодора: «Тодор, сыночек Тодор, Когда ты ходил с отарой, Семь лет молодым подпаском, Всегда возвращался веселым, Веселым на двор отцовский, А нынче, сыночек Тодор, Зачем же ты так печалишься, Печалишься и горюнишься, Лицом потемнел, сыночек? Иль нет у тебя согласья С твоей молодой дружиною И оттого увял ты, Увял, лицо стало серым?» Тодор ответствует матери: «Скажу, если ты пытаешь, Что у меня приключилось. С недавней поры, матушка, Змеиха ко мне приходит, По вечерам приходит. Если огонь пылает, Змеиха к огню подходит, Берет из огня головню И побивает дружину, А после ко мне приходит, Спать ложится со мною». Тодору мать говорила: «Что это за змеиха?» Тодор говорил своей маме: «Лицом хороша змеиха, Когда на нее глянули, Лицо ее светит, как солнце. Стан у нее тонкий, Коса у нее золотая». Тодору мать отвечает: «Тодор, сыночек Тодор, Ты не ходи ко стаду, Матушка спросит-расспросит, В травах тебя искупает, Чтоб отсушить змеиху». Спрашивала, узнавала Матушка и узнала Траву от змеев, отсушку, В ней Тодора искупала. Рано поднялся Тодор, Пошел он в лесную чащу Пасти там свою отару. А как наступил вечер, Они костер разложили И у огня заснули. Не спал лишь один Тодор. Как явилась змеиха, Прямо к огню подходила, И брала она головни, Ими дружину била, К Тодору подходила. Но чуть подошла поближе, Прочь от него побежала, В чащу она полетела. И так она верещала, Что лес отозвался эхом, Всех пастухов разбудило.

76

Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 236–237. Записано в восточной Болгарии. Сходные былички, в которых, однако, главной героиней выступает «дикая баба» (лешачиха, чертовка и др.), бытовали и у восточных славян.

Мирчо-воевода, два змея и ламя [77]

Ездил-ездил воевода Мирчо, Ездил-ездил по ровному полю, Играл конем, забавлялся ловом, Гонялся он за серым оленем. Да не поймал он того оленя, А изловил он хворого змея. Бодрит коня, вынимает саблю, Вынимает саблю, чтоб изничтожить, Чтоб изничтожить хворого змея. И говорит ему змей хворый: «Остерегись, Мирчо-охотник, Коня не шпорь, не вытаскивай саблю, Ведь я же не проклятая ламя, Я хворый змей, воевода Мирчо, Нас в этом месте трое братьев, Один охраняет ваше селенье, Другой охраняет Костурское поле, [78] Я же хранитель Пиринской вершины, [79] Замешкались мы на ровном поле, И мелкий заморосил дождик, Темная мгла на поле упала, И я не видал, как меня прибили, Здесь остался лежать я хворым. Давай-ка, Мирчо-охотник, Езжай на коне, поигрывай саблей, Пойдем со мной к Пиринской вершине! Там живет проклятая ламя. Только начнет моросить дождик, Выходит она, проклятая ламя, Белым виноградом кормиться, Белую истреблять пшеницу. Нас ты знаешь, трое братьев: Первый как загремит и треснет, Второй напустит мелкий дождик, Третий темную мглу напустит, Тогда и выйдет проклятая ламя Есть виноград и портить пшеницу, А ты разыграй коня получше, И обнажи свою острую саблю, И погуби проклятую ламю, Хватит ей нажираться пшеницей, Хватит есть виноград белый, Хватит зло причинять людям». Так и отправился Мирчо-охотник, Отправился к Пиринской вершине, Отправился вслед за хворым змеем, Там собралися все три брата, Первый загремел и треснул, Второй опустил темную тучу, Третий пустил темную темень, До самой земли опустил темень, Мглу опустил и послал дождик. Вышла тогда проклятая ламя Белым виноградом кормиться, Белую истреблять пшеницу. Саблей взмахнул Мирчо-охотник, Саблей взмахнул, погубил ламю, И поднялись тогда трое братьев, Мглу подняли и разогнали, Солнце с ясного неба пригрело, Тогда спустился Мирчо-охотник, И отвел он хворого змея, И отвел его в чащу лесную, В голый лес, что звался Дабика, Там была пастушья хибара, Стадо паслось по зеленому лесу, Там его Мирчо-охотник оставил, Там ему дал молока парного, Там отпаивал три недели, И хворый змей тогда излечился, А когда от хвори змей излечился, Он с Мирчо-охотником побратался, И вновь отправился змей хворый Оберегать Костурское поле, — Вот что содеял Мирчо-охотник.

77

Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 258–260. Записано в районе г. Сера (Серрес) в Эгейской Македонии. В публикуемом тексте примечательно противопоставление змея и ламп. Змей — покровитель посевов, садов и виноградников того или иного села, и их он защищает от нападений лами. Его неизменный антипод и враг — ламя, чудовище обязательно женского пола, с собачьей головой и телом дракона. Ламю нередко прямо отождествляли с ливневой или градоносной тучей, с густым туманом (мглой), образующимся в долинах и оказывающим губительное воздействие на посевы, сады и виноградники. Поэтому борьба с этими стихиями осмысливалась как борьба с ламей. Термин и образ лами заимствованы южными славянами у греков (греч. ламия). Часто тот же самый образ сопровождается тюркскими терминами: «хаждая (аждая)», «хала (ала)». Но идея отождествления природных стихий с чудовищем скорее всего возникла значительно раньше этих влияний, еще в пору праславянского единства, что подтверждается определенными фольклорными отголосками у восточных славян. Однако таким чудовищем был «просто» змей, не «свой» покровитель, а «чужой», подобно иноплеменным людям вторгающийся в чужие владения. Подтверждение этому обнаруживается и в данном тексте: «свои» змеи напускают дождь и мглу. Греческое и тюркское влияния, видимо, в серьезной степени были обусловлены необходимостью четче различать «своих» и «чужих» змеев. «Чужие» змеи стали драконообразными, внешне сходными с христианским иконописным каноном.

78

Костурское поле — равнина в районе г. Костура (Кастория) в Греции, вблизи современной греко-албано-югославской границы. До второй мировой войны этот район, как и многие другие районы северной Греции, был плотно заселен славянами.

79

Пиринская вершина — высшая точка (2593 м) Пирин-планины, занимающей пространство между долинами рек Месты и Струмы.

Два змея и ламя [80]

Как упала темная мгла, Залегла ни мало, ни много, Залегла она на три года, Начался во всем мире голод, Шел по пахарям недородом, По мотыжникам шел он жаждой, А по пастухам шел мором. Собиралися все святые, Маялись они и дивились, Что поделать с темною мглою, И святой Илия промолвил: «Ой, святые угодники божьи, Разыщите лес без дороги, Разыщите воду без броду, Двух змеенышей там найдите, Двух змеенышей тоньше стрелок, Издалека их подстерегайте, А приблизившись, их поймайте, Осторожно их принесите, Мы их в темную мглу запустим, Пусть они загремят громом. Если это темная туча, Она опустится ниже, Если это серая ламя, Она тотчас поднимется выше». Разыскали лес без дороги, Разыскали воду без брода, Двух змеенышей отыскали, Двух змеенышей, тонких, как стрелки, Издалека их подстерегали, А приблизившись, их поймали, Потихонечку принесли их И пустили в темную тучу. Загремели, зарокотали, — То была не темная туча, А была то серая ламя. Как догнали ее, хватили, Потихоньку она поднялася, И тогда потекли три реки: Была первая — желтой пшеницей, А вторая — вина хмельного, Ну а третья — меда и масла. Первая река — хлебопашцам, Черносошникам — река вторая, Ну а третья — пастухам нагорным.

80

Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 261–262. Записано в районе г. Добрича на крайнем северо-востоке Болгарии. В тексте описывается парадоксальная на первый взгляд, но вполне естественная для болгарских народных верований история о том, как христианские святые прибегли к языческому средству борьбы со стихией. Особенно примечательно, что советчиком выступает Илья-пророк; именно ему, а не змеям, в православной среде склонны приписывать способность владеть громами и молниями.

Ламя, упавшая темной мглой на землю, поглощает плоды человеческого труда. И когда змееныши начали бить ее «громами», из лами потекли три реки поглощенного: одна — река пшеницы, другая — вина, третья — меда и масла.