Песни южных славян

Неизвестен 2 Автор

Предраг и Ненад [405]

Мать растила сыновей двух малых, В злое время, в трудный год голодный, Веретенцем хлеб им добывала, Имена хорошие давала: Предраг [406] — одному, другому — Ненад. [407] А как Предраг на коне смог ездить, На коне держать копье стальное, Он покинул мать свою старуху Да уехал в горный лес к гайдукам. Ненад дома с матерью остался, И не знал он ничего о брате. Вырос Ненад, на коне смог ездить, На коне держать копье стальное, И покинул мать свою старуху Да уехал в горный лес к гайдукам. Там три года Ненад прогайдучил. Был юнак он мудрый и разумный, Был удачлив в каждом поединке, Атаманом стал в дружине храброй. Пробыл Ненад главарем три года, Захотел старуху мать проведать. Он сказал своей дружине братской: «Ой, дружина, братья дорогие! Навестить хочу я мать родную, Так разделим все добро по-братски, Навестим свой дом и мать родную». С радостью послушалась дружина, Вот добычу каждый вынимает И клянется клятвою великой, Кто клянется братом, кто сестрицей. Вынул Ненад и свою добычу, И сказал он так своей дружине: «Ой, дружина, братья дорогие! У меня нет брата, нет сестрицы, Мой свидетель только бог единый! Правая рука моя отсохни, Потеряй мой конь густую гриву, Заржавей моя стальная сабля, Если утаил я хоть немного!» А когда добро все поделили, Ненад на коня вскочил проворно И поехал к матери-старухе. Мать радушно принимала сына, Лакомые яства подавала, А когда они за ужин сели, Ненад тихо матери промолвил: «Ой, старушка, мать моя родная! Если б пред людьми не постыдился, Если б я не согрешил пред богом, Не сказал бы, что ты мать родная: Почему мне брата не родила, Брата или милую сестрицу? Как с дружиной я делил добычу, Каждый клялся клятвою великой: Клялся братцем иль сестрицей милой, Только я собой, своим оружьем Да конем надежным под собою». Засмеялась мать его старуха: «Говоришь ты неразумно, Ненад! Я давно тебе родила брата, Брат родной и у тебя есть — Предраг. Нынче утром я о нем узнала, Что теперь с дружиной он гайдучит На горе зеленой Гаревице, Атаманом в чете у гайдуков». Юный Ненад матери ответил: «Ой, старушка, мать моя родная! Приготовь мне новую одежду, Из сукна зеленого дай платье, Чтоб под цвет была с горой зеленой, Еду я искать родного брата, Да исполнится мое желанье». Мать-старуха отвечала сыну: «Неразумно говоришь ты, Ненад! Голову свою зря потеряешь!» Юный Ненад матери не слушал; Делает он так, как сердцу мило, Надевает на себя он платье, Из сукна зеленого одежду, Чтоб под цвет была с горой зеленой, И на доброго коня садится, Едет он искать родного брата, Чтоб исполнилось его желанье. Голоса не подал он дорогой, Он не гикнул, на коня не крикнул. А когда подъехал к Гаревице, Крикнул Ненад, словно сокол сизый: «Гаревица, кто в лесу таится, Ты не прячешь ли в себе юнака, Он родной мой брат, зовется Предраг? Не хранишь ли ты в лесу юнака, Кто бы с братом мог соединиться?» Предраг, брат его, сидел под елью, Пил вино под елкою зеленой, Он услышал громкий голос брата И сказал своей дружине братской: «Ой, дружина, братья дорогие! У дороги встаньте вы в засаду, Поджидайте этого юнака, Не губите вы его, не грабьте, Но живым его ко мне ведите, Кто бы ни был, моего он рода». Встали тридцать юношей здоровых, В трех местах по десятеро стали. Как наехал он на десять первых, Не посмел никто навстречу выйти, Выйти, задержать среди дороги, Только стрелы издали пускали. Крикнул Ненад молодой гайдукам: «Не стреляйте, братья, с Гаревицы, Чтоб по брату вы не горевали, Как горюю я о милом брате, Я его найти сюда приехал!» Ненада все пропустили с миром. Как наехал на второй десяток, Стрелы и они в него пускали, Крикнул Ненад молодой гайдукам: «Не стреляйте, братья, с Гаревицы, Чтоб по брату вы не горевали, Как горюю я о милом брате, Я его найти сюда приехал!» Ненада все пропустили с миром. Как с десятком третьим поравнялся, Стрелы и они в него пускали, Ненад молодой тут рассердился И напал на тридцать всех юнаков, Первых десять порубил он саблей, Потоптал конем второй десяток, А десяток третий разбежался, Кто к вершине, кто к воде студеной. Весть дошла до Предрага-юнака: «Не к добру сидишь, главарь наш Предраг, На тебя юнак какой-то едет, Порубил он на горе дружину». Предраг быстро на ноги поднялся, Да схватил свой лук тугой и стрелы, Да к дороге вышел для засады, Да засел под елкою зеленой И стрелою поразил юнака, В злое место та стрела попала, В злое место под юнацким сердцем. Вскрикнул Ненад, словно сокол сизый, Громко вскрикнул и в седле поникнул: «Ой, юнак с зеленой Гаревицы! Пусть живым тебя господь накажет. Правая рука твоя отсохнет, Что стрелу из тетивы пустила, Пусть ослепнет, лопнет глаз твой правый, Что в меня стрелу нацелил метко! Пусть о брате ты своем горюешь, Как горюю я о милом брате. Я его найти сюда приехал, Даже если поплачусь я жизнью!» Как услышал Предраг речь такую, Из-за ели Ненаду он молвил: «Кто, юнак, ты, из какого рода?» Ненад раненый ему ответил: «Что меня о роде вопрошаешь? Ведь меня женить вам не придется. Молодой юнак я, юный Ненад, Одинока мать моя старуха, У меня есть брат родной постарше, Предрагом родной мой брат зовется, Я искать его сюда приехал, Чтоб исполнилось мое желанье, Даже если поплачусь я жизнью!» Как услышал Предраг речь такую, Выронил с испугу злые стрелы, К раненому подбежал поспешно, Снял с коня и положил на землю: «Ты ли это, брат родной мой Ненад! Это я твой брат родной, твой Предраг! Заживить ты в силах злую рану, Если тонкую порву рубашку, Осмотрю, перевяжу я рану?» Ненад раненый ответил брату: «Ты ли это, брат родной мой Предраг! Слава богу, что тебя увидел, Так исполнилось мое желанье. Заживить не в силах злую рану. Кровь моя, бог даст, тебе простится!» Так промолвил, да и душу отдал. Брат над братом горестно горюет: «Ой ты, солнце ясное, мой Ненад! Рано ты взошло и засияло, Да зато и рано закатилось! Василечек мой в саду зеленом, Рано на заре ты распустился, Да зато и рано ты увянул!» Предраг выхватил кинжал из ножен. Поразил себя кинжалом в сердце, И упал он мертвый подле брата.

405

Переведено по тексту сб.: Караджич, т. II, № 15. Песня прислана издателю из г. Буды (Венгрия), где имелась большая

южнославянская колония. Сюжет песни получил широкое распространение. По существу — это переделка общеславянского сюжета о нечаянной и трагической встрече братьев в бою.

406

Предраг — буквально: «самый дорогой».

407

Ненад — буквально: «нежданный».

Три пленника [408]

Горько плачут сербы-воеводы У паши скадарского в полоне, А за дело? Нет ведь, не за дело! За налог с камней бесплодных Брда, [409] Загордились горные юнаки И султану податей не платят. Обманул их всех паша скадарский, Заманил к себе их честным словом, Бросил сербских воевод в темницу, А один был Вуксан из Роваца, [410] А другой был Лиеш из Пипера, [411] Третий же был Селак Васоевич. [412] Горько стонут пленники в темнице, Опротивела неволя сербам, Спрашивает Вуксан из Роваца: «Братья дорогие, воеводы! Верно, нам придется здесь погибнуть, Что кому из нас всего дороже?» Отвечает Лиеш из Пипера: «Братья, вот что мне всего дороже: Я сыграл совсем недавно свадьбу, Дома у меня жена осталась, Не бранились мы, не целовались, Не ругались мы, не миловались, Это горше мне всего другого». Отвечает Селак Васоевич: «Братья, вот что мне всего дороже; Дома у меня казна осталась, И дворы, и всякие угодья, И стада овечьи по нагорьям; Мать осталась без любви сыновней, А сестрица — без заботы братской, И кукуют обе, как кукушки, Во дворе моем широком, белом». Отвечает Вуксан из Роваца: «Братья, так не говорят юнаки. Белый двор и у меня остался, И моя старуха мать горюет. Верную жену я взял недавно, Милую сестру не выдал замуж, Но жалеть об этом я не буду. Я жалею, что я здесь погибну, Что погибну, не оставив сына». А пока юнаки говорили, Палача прислал паша Скадарский, Вот кричит он у дверей темницы: «Кто тут будет Лиеш из Пипера? Пусть выходит из тюрьмы проклятой Выкупили Лиеша пиперцы, Злата-серебра без счета дали, Все стада пиперские овечьи И рабыню-девушку в придачу». Обманулся Лиеш-воевода, Вышел Лиеш к воротам темницы, А палач из-под полы взял саблю, Размахнулся — голова слетела, Туловище оттащил в сторонку И назад к темнице воротился, Выкликает снова у темницы, Селака зовет он воеводу: «Кто тут будет Селак Васоевич? Пусть выходит из тюрьмы проклятой, Ожидает сына мать-старуха, Выкупила у паши юнака, Привела паше коров с волами, И овец, и беленьких ягняток, Принесла ему казны без счета». Обманулся Селак-воевода, Вышел Селак к воротам темницы, А палач из-под полы взял саблю, Размахнулся — голова слетела, Туловище оттащил в сторонку И назад к темнице воротился. Выкликает снова у темницы, Вуксана зовет он воеводу: «Выходи-ка, Вуксан из Роваца, Выкуп привезли паше ровчане, Дали за тебя две бочки денег, Все венецианские дукаты, И овец с ягнятами пригнали, И рабыню-девушку в придачу». Но Вуксан был лютою змеею. Обмануть себя он не дал турку. Подошел он к воротам темницы, Палачу турецкому промолвил: «Смилуйся, палач, ты напоследок, Руки мои белые распутай, Чтоб я снял одежды дорогие, Скинул с плеч зеленую доламу, Под доламой токи на три ока, Токи те в Млетаке отковали, Плачено за них пятьсот дукатов. А внизу рубашка золотая, А ее не пряли, и не ткали, И узорами не расшивали, Ту рубашку подарила вила, Кровью бы ее не испоганить». Как польстился турок на рубашку, Руки белые распутал сербу, Но не стал снимать одежду пленник, Выхватил у палача он саблю, Голову срубил ему с размаху, Побежал по городу Скадару. Бросились навстречу воеводе Тридцать горцев, тридцать малисорцев. [413] Вуксан не дается туркам в руки, Как махнул направо и налево, Отрубил он головы всем туркам, Без оглядки мчится воевода, Подбежал к мосту через Бонну, Там увидел он судью с ходжою, Воеводе так они сказали: «Стой, ни с места, Вуксан-воевода, А не станешь — головы лишишься!» Отвечает Вуксан-воевода: «Слушайте меня, судья с ходжою, Некуда вперед мне подаваться, Некуда назад мне возвращаться». Размахнулся — головы слетели, Бросил он обоих турок в реку, Побежал еще быстрее дальше, Вслед за ним в погоню мчатся турки, Конные Вуксана еле видят, Пешие и услыхать не могут. Прибежал домой живым-здоровым, Старой матери своей на радость И на счастье всей дружине нашей.

408

Переведено по тексту сб.: Караджич, т. IV, № 4. Записано от черногорского слепого певца Д. Милутиновича. Судя по именам героев, создание песни может быть отнесено к первой половине XVII в.

409

Брда. — Так называется восточная часть Черногории, ее обычно отличают от собственно Черногории. В Брдах жило семь племен: Белопавличи, Братоножичи, Васоевичи, Кучи, Морачи, Пипери и Ровци.

410

Вуксан из Роваца — по преданиям, жил в начало XVII в.

411

Лиеш из Пипера — по преданию, первый известный воевода у пиперцев.

412

Селак Васоевич. — В сообщении 1614 г. упоминается «кнез Селак» как один из организаторов восстания против турок. Имя Селак очень редкое, поэтому в герое публикуемой песни югославские комментаторы склонны видеть эту историческую фигуру.

413

Тридцать малисорцев. — «Малисорцами» черногорцы называли албанцев из области Малесия.

Плен Стояна Янковича [414]

Как забрали турки ровные Котары, [415] Дворы Янковича [416] разорили, Взяли в плен Смилянича Илию, [417] Со Стояном Янковичем взяли. У Илии в доме молодайка, Дней пятнадцать, как он оженился, У Стояна в доме молодайка, [418] Лишь неделя, как он оженился; Во Стамбул юнаков взяли турки, Подарили славному султану. Девять лет они пробыли [419] в рабстве И семь месяцев на год десятый; Потурчиться их султан заставил, [420] Близ себя для них дворы поставил. Раз Илия говорит Стояну: «Ой, Стоян, ты мой любезный братец, Завтра пятница — турецкий праздник Выйдет царь со свитой на прогулку, И царица выйдет на прогулку. Укради ключи от царских ризниц, Я ключи достану от конюшен, Вместе мы казны себе награбим, Добрых двух коней себе достанем, Убежим с тобою в ровные Котары; Неплененных родичей увидим, Нецелованных жен поцелуем». И на том договорились братья. Пятница пришла — турецкий праздник Вышел царь со свитой на прогулку, И царица вышла на прогулку. Взял Стоян ключи от царских ризниц, Взял ключи Илия от конюшен, Царскую казну они забрали, Добрых двух коней себе достали, И помчались братья в ровные Котары. Как они приехали к Котарам, Янкович Стоян сказал Илии: «О Илия, мой любезный братец! Ты в свой белый двор ступай скорее, Я ж пойду скорее к винограду, К винограду, к зеленому саду, Погляжу я на свой виноградник, Кто-то вяжет, кто его лелеет, В чьи-то руки этот сад достался». К белому двору пошел Илия, А Стоян пошел в свой виноградник. Матушку свою Стоян увидел, С матушкой в саду он повстречался. Косы режет матушка-старуха, Косы режет, виноградник вяжет И слезами лозы поливает, Поминает своего Стояна: «Ой, Стоян мой, яблочко златое, Матушка твоя тебя забыла, А невестку позабыть не может, Нашу Елу, перстень ненадетый». Поздоровался Стоян со старой: «Бог на помощь, сирая старушка! Никого нет, что ли, помоложе, Чтоб ходить за этим виноградом, Ты-то ноги ведь едва волочишь?» Горестно старуха отвечает: «Здравствуй и живи, юнак незнамый! Никого здесь нету помоложе, У меня был сын Стоян когда-то, И того угнали в рабство турки, Вместе с ним двоюродного брата, Моего племянника Илию. У Илии в доме молодайка, Дней пятнадцать, как он оженился. У Стояна в доме молодайка, Лишь неделя, как он оженился. А сноха — адамово колено — Девять лет Стояна дожидалась И семь месяцев на год десятый, А теперь она выходит замуж; Не глядят глаза мои на это, Оттого и в сад я убежала». Как Стоян услышал эти речи, К белому двору поторопился, Застает он там нарядных сватов, И Стояна сваты привечают И с коня за трапезу сажают. Как вина Стоян напился вдосталь, Тихие Стоян заводит речи: «Ой вы, братья, нарядные сваты, Не дозволите ли спеть мне песню?» Отвечают нарядные сваты: «Отчего же нет, юнак незнамый. Отчего же не попеть немного?» И запел Стоян высоко, звонко: «Птица ластовица хлопотала, Девять лет она гнездо свивала, А сегодня гнездо развивает. Прилетел к ней сив-зеленый сокол От престола славного султана, И развить гнездо он помешает». Ничего не понимают сваты, А жена Стоянова смекнула, Убежала от старшого свата, В верхней горнице она укрылась И сестру Стояна призывает: «Ой, золовка, милая сестрица, Господин мой, братец твой, вернулся!» Как сестра про это услыхала, Вниз из верхней горницы сбежала, Трижды стол очами оглядела, Наконец она признала брата, А когда она признала брата, Обнялись они, поцеловались, Два потока слез перемешались, Плачут оба с радости и с горя, Но тут молвят нарядные сваты: «Как же, Янкович, с нами-то будет, Кто теперь нам за добро уплатит? Ведь покуда сватали мы Елу, Поистратили добра немало». Янкович Стоян им отвечает: «Погодите, нарядные сваты, Дайте на сестрицу наглядеться, За добро вам заплачу с лихвою, Человек сочтется с человеком!» Нагляделся Стоян на сестрицу, Стал одаривать нарядных сватов — Тем платок, тем тонкую рубашку, Жениху родную дал сестрицу. С тем и отбыли из дома сваты. А как время вечерять настало, Матушка идет домой, рыдая, Стонет горько серою кукушкой, Своего Стояна поминает: «Ой, Стоян мой, яблочко златое, Матушка твоя тебя забыла, А невестку позабыть не может, Нашу Елу, перстень ненадетый! Кто-то ждать теперь старуху будет? Кто-то выйдет матери навстречу? Кто-то у меня сегодня спросит: «Матушка, не слишком ли устала?»» Услыхала то жена Стояна, Встала перед белыми дворами, Матушку в объятья принимала, Слово доброе ей говорила: «Не горюй ты, матушка, напрасно! Солнце наконец тебя пригрело, Вот он, сын Стоян, перед тобою!» Как увидела старуха сына, Как увидела она Стояна, Так и наземь замертво упала. И Стоян похоронил старуху, Как положено по царской чести.

414

Переведено по тексту сб.: Караджич, т. III, № 25. Записано от Т. Подруговича. В основе песни лежит общеславянский сюжет «Муж на свадьбе своей жены».

415

Котары — область в северо-западной Далмации, куда, спасаясь от турок, переселилось много сербов. В XVI–XVII вв. Котары были местом непрерывных схваток местного населения с турками.

416

Янкович. — Стоян Янкович был одним из предводителей ускоков и состоял на венецианской службе. Вся его жизнь прошла в битвах с турками. В 1666 г. он попал в плен и был увезен в Стамбул. Погиб в 1687 г.

417

Илия Смилянич — соратник отца Стояна Янковича. Он не воевал вместо со Стояном и не состоял с ним в родстве. Погиб в 1654 г. Традиция явно спутала его с двумя другими личностями: с родным братом Стояна Илией, которого преследовали и венецианцы, и с неким Мильковичем, вместе с которым Стоян попал в плен и бежал

418

У Стояна в доме молодайка. — Стоян дважды женился, обе жены не носили эпическое имя Ела (Елена). Подтверждения ситуации, описанной в песне, нет.

419

Девять лет они пробыли… — Эпическая цифра. На самом деле Стоян и его товарищ пробыли в плену четырнадцать месяцев.

420

Потурчиться их султан заставил… — Этого в действительности не было.

Бой средневековых воинов. Деталь фрески (XVI в.). Монастырь в Дечанах (Сербия).

Иво Сенкович и ага из Рибника [421]

Шлет ага из Рибника посланье, Посылает Сенковичу Джюре: «Ты внемли мне, Сенкович Джюра! Слышал я, мне говорят и ныне, Что юнак ты добрый в поединке, Хвалит и меня за то дружина. Если впрямь юнак ты в поединке, В поединке, с кованою саблей, Приезжай ко мне под белый Рибник, Приезжай — померяемся силой! Если ж ты на бой идти не хочешь, Шей тогда штаны мне и рубаху, Чтобы знал я, что ты мне покорен». Взял посланье то Сенкович Джюра, Взял посланье, слезы полилися. А его сын Иво вопрошает: «Что ты плачешь, мой отец родимый? Сколько писем раньше приходило, Через твои руки проходило, И ни разу ты еще не плакал!» Отвечал ему Сенкович Джюра: «Иво, Иво, чадо дорогое! Много писем раньше приходило, Но такого в жизни не бывало. Если же такое и случалось, Твой отец тогда был помоложе И ничьих посланий не боялся, Это — вызов аги из Рибника, На борьбу меня он вызывает, А куда против него я, старый? Я с трудом и на коне держуся, Не под силу с турками бороться! Шить штаны пока не научился, Прясть и ткать на турок не согласен». Говорит отцу на это Иво: «Мой отец родной, Сенкович Джюра! Если ты и постарел годами, Не годишься ты для поединка, Так меня ты вымолил у бога, Бог тебе послал в подмогу сына: Я пойду против аги, родитель. Заменю тебя на поединке». Отвечал ему на это Джюра: «Иво, Иво, чадо дорогое! Ты на бой, сынок мой, выйти можешь, Да обратно с бою не вернешься: Молод ты, сынок, и неразумен, Нет тебе шестнадцати годочков, Ну, а турок — богатырь известный, Нет ему и равных в нашем крае! Поглядел бы ты его одежду: [422] Чистый мех все — рысий да соболий, Да медвежья на коне попона, Да копье покрыто волчьей шкурой. Он одной одеждой страх нагонит, А как крикнет турок да прикрикнет, Как заржет под турком конь бывалый, Так с коня и свалишься ты, Иво, Голову свою ты потеряешь! Что тогда отец твой станет делать? Кто его накормит и напоит, После смерти тело похоронит?» Отвечал отцу на это Иво: «А зачем одежды мне пугаться? Не боюсь я и живого волка, А уж мертвой шкуры и подавно! Если турок крикнет и прикрикнет, Так и я ведь крикну и прикрикну. Дай-ка лучше мне благословенье С турком выйти на единоборство, А пока твой Иво жив на свете, Ткать и прясть на турок ты не будешь!» Ничего не мог старик поделать: Оседлал коня ему гнедого, Гладит шею и целует гриву: «Конь ты мой гнедой, неоценимый! Вдоволь мы с тобой повоевали И от турок пленных отбивали, Головы турецкие крушили! [423] Постарел теперь я, друг мой верный, Воевать, как раньше, силы нету, С головой тебя шлю неразумной, С Иво шлю, с единственным сыночком, Иво мал еще и неразумен, Береги ты моего сыночка!» Снарядил Сенкович Джюра сына, Дал ему надеть свою одежду, Дал ему свою для боя саблю, На дорогу поучал словами: «Иво, Иво, чадо дорогое! В добрый час! Со счастьем и удачей: Да хранит господь тебя от раны, Защитит тебя от басурмана, От руки и раны басурманской! Пусть не дрогнет у тебя десница, А в деснице сабля не изменит, Пусть на турка очи смотрят смело! Как под Рибник подойдешь под белый, Не страшись, сынок, и не пугайся, Смело ты смотри, скажи ты смело, Смело вызывай агу на битву. А как выйдешь с ним на поединок, Не тяни за повод ты гнедого, Потому что это конь ученый, Знает сам и бой и поединок, Он тебя собою и прикроет, И от сабли кованой укроет». Принял Иво тут благословенье, Руку, полу у отца целует, Под отцовскими ногами землю И у матери целует руку. «Ну, мои родители, простите!» На коня ученого сел Иво, С песней он на поединок скачет, А отец и мать глядят и плачут. Прискакал он к Рибницкому полю, На поле шатер он видит белый. У шатра воткнуты в землю копья, И привязаны к тем копьям кони. Под шатром сидит ага турецкий, Попивает мальвазию важно, Сына два наши сидят с ним рядом. Тут гнедой, едва коней увидел, То заржал он громко под юнаком. Гости говорят аге с усмешкой: «Господин наш, ага из Рибника! [424] То к тебе прибыл Сенкович Джюра; Голове твоей не удержаться, Видно, нам судьба с тобой расстаться!» Присмотрелся ага хорошенько, Увидал он Сенковича Иво: «Вы не бойтесь, гости дорогие! То Сенкович Иво перед нами. Зря послал к нам старый Джюра сына, Ведь в бою погибнет он сегодня! Но убить его мне чести мало — Не дорос и неразумен Иво. Лучше я живым его поймаю: У отца всего, что хочешь, много. Денег много даст мне откупного». [425] Тут сам Иво к их шатру подходит, Кланяется, как велит обычай: «Бог вам в помощь, турки-рибничане!» Турки Иво приняли радушно: «Добрый день, юнак Сенкович Иво! С чем приехал ты, Сенкович Иво, С чем приехал и чего ты хочешь?» Отвечает туркам смело Иво: «Кто ага из Рибника меж вами? Пусть выходит на единоборство! Надоели мне его посланья, Все зовет отца на поединок. Для борьбы родитель постарел мой, Не годится он для поединка, Вышел я родителю в замену». Отвечает ага из Рибника: «Брось ты, Иво, к дьяволу затею! Ты во сне не видел поединка, А не то что наяву сражаться! Сядь-ка лучше, Иво, да и выпей. Грех тебя мне погубить напрасно, — Ты еще ведь только оперился. Лучше, Иво, сдайся ты без боя С головою целой и без раны! Я готов и честью поручиться — Ничего с тобою не случится! Твой отец всего имеет много: Я дам жизнь, а он мне — откупного». Отвечал ему на это Иво: «Эй ты, турок, ага из Рибника! Я пришел под Рибник не сдаваться, Я пришел помериться с тобою И сразиться честно, по-юнацки! Выходи, ага, коль ты не баба, Мне на месте долго не стоится!» Зашипел ага змеею лютой, На юнацкие вскочил он ноги, За коня схватился вороного, Вызывает Сенковича Иво: «Эй, юнак, эй ты, Сенкович Иво! Разъяри коня скорей для боя». Говорит ему на это Иво: «Слушай, турок, ага из Рибника! Я коня поутомил немного: Ехал долго из краев далеких, Так взъярить коня мне несподручно. На черте я встану неподвижно, Разъяри коня, скачи на Иво: Я не сдвинусь даже на полшага, И тебя приму я по-юнацки!» Это турку по душе пришлося, Разыграл коня он в чистом поле, За копье схватился боевое, Закричал, как змей с вершины, Иво: «Ну держись теперь, Сенкович Иво, Не скажи потом, что был обманут!» Полетел что силы он на Иво, Бьет копьем юнаку прямо в сердце. Конь гнедой припал к траве зеленой, Высоко прошло копье над Иво, Даже шапки черной не задело, А не то что ранило юнака! Взялся Иво Сенкович за саблю, Пересек копье у рукояти! Как увидел ага из Рибника, Что из дела ничего не вышло, Повернул коня он восвояси, Поскакал скорее в белый Рибник, Поскакал за ним и Иво следом. Быстрым скоком конь коня настигнул, Головой на агу навалился, [426] У аги рвет пояс с бахромою. Говорит тут ага из Рибника: «Боже мой, неужто смерть приходит? Полбеды, когда бы от юнака, Для меня б то было не позорно, Срам — погибнуть от коня юнака!» Неразумный Иво так задумал: Он не бьет по турку острой саблей, Не сечет головушку наотмашь, Хочет он забрать агу живого, Привести отцу его в подарок. Вспомнил турок тут свою кремневку, Повернулся да скорей стреляет, Не попал, как целился он, в Иво, А попал коню между глазами. Конь гнедой на землю повалился, Иво соскочил и стал на ноги. Как увидел ага из Рибника, Что он Иво без коня оставил, Повернул коня на Иво снова: «Что ты скажешь мне, Сенкович Иво? Что ты скажешь, на что уповаешь? От коня тебя освободил я, Так уж лучше, Иво, ты сдавайся, Лучше в рабство, чем навек в могилу!» Иво зашипел змеею лютой: «Ой ты, турок, ага из Рибника! Я тебе, покуда жив, не сдамся. Не оставил ты меня без сабли! Вот она, отцовская та сабля, Что была на многих поединках, Отсекла голов турецких много, Бог поможет, и твою отрубит!» Турок зашипел змеею лютой. Вороного он пустил на Иво, Но не дрогнул Иво в поединке, Уступить дорогу не желает, Покориться турку он не хочет, А стоит и ждет его на месте; Размахнулся он рукою правой, Вороному голову отсек он: Конь упал, к земле агу притиснул, В свой черед тут усмехнулся Иво: «Что ты скажешь, на что уповаешь?» Ага начал умолять юнака: «Брат по богу, мой Сенкович Иво! Не губи головушку напрасно, Дам тебе я много откупного!» Говорит ему на это Иво: «Мне твоя головушка дороже Всех богатств султановых на свете». Голову аги отсек тут Иво, Бросил голову в мешок дорожный, Быстро снял с аги одежду Иво, Снял с аги, а на себя напялил. Сына два паши тут увидали Смерть и гибель аги из Рибника, Говорят между собою злобно: «Мы его живого не отпустим, Мы за нашего агу отплатим!» На коней скорее повскакали И погнали по полю юнака. Мчится Иво, словно зверъ травимый, С поля в лес дремучий забегает. Туркам в лес верхами несподручно, Знают, не догнать им в чаще Иво, Спрыгнули они с коней ретивых, Привязали их к зеленой ели И пешком погнались за юнаком. Только Иво был юнак разумный, Он и так и этак след меняет, [427] И лишь турки мимо пробежали, Он к коням привязанным вернулся, Отвязал от ели их обоих, Едет на одном, ведет другого, Едет Иво лугом, распевает: «Ой вы, турки, вы, паши два сына! За подарок дорогой спасибо!» Услыхали то паши два сына, Побежали лесом на дорогу, На дорогу выходить боятся, А из лесу говорят так Иво: «Брат по богу, наш Сенкович Иво! Вороти нам коней наших добрых, Мы тебе дадим шестьсот дукатов!» Говорит на это туркам Иво: «Не глупите вы, паши два сына! Ведь коня два добрых мне дороже, Чем весь Рибник, город ваш богатый! Если бы в лесу вы мне попались, [428] Вам бы не понадобились кони; Вот вам ваши кони, забирайте, Это — кони лучшие на свете!» Иво с песней в край родимый скачет, А два турка в чистом поле плачут. Лишь юнак подъехал ближе к дому, Мать-старуха увидала Иво, Но узнать юнака не узнала: На юнаке новая одежда, Под юнаком конь чужой играет. Застонала, как лесная вила, [429] Закричала, в голос зарыдала, К мужу старому в дом побежала: «О мой Джюра, дорогой хозяин! В час недобрый разрешил ты Иво Заменить тебя на поединке! Потеряли мы с тобою сына! Вот ага из Рибника подъехал, Разорит сейчас наш дом, ограбит, Нас с тобою, стариков, захватит, Станем мы турецкими рабами!» Как услышал плач старухи Джюра, Сам заплакал горькими слезами, На ноги юнацкие вскочил он, Привязал он кованую саблю, [430] Побежал скорей на луг зеленый И поймал там старую кобылу, Второпях и оседлать не может, А на спину голую садится, Вылетает прямо он на Иво, [431] Но узнать и он не может сына: На юнаке новая одежда, Под юнаком конь чужой играет. Закричал тогда Сенкович Джюра: «Стой ты, сука, ага из Рибника! Не хитро с юнцом тебе сражаться, Ему нет шестнадцати годочков! Поборись-ка ты, ага, со старым!» Говорит ему на это Иво: «Бог с тобою, мой отец родимый! Я — не рибникский ага, не турок, Я — твой Иво, сын родной твой Иво!» Но старик от горя и не слышит, Что ему кричит несчастный Иво: Он летит прямехонько на турка, Чтоб убить проклятого злодея. Тут-то Иво тяжело пришлося: Смерть принять приходится юнаку От отца родного, не чужого! Видит Иво — дело не до шуток, Повернул, давай бог ноги в поле, Следом скачет Джюра на коняге: «Стой, не убежишь, ага проклятый!» Джюра быстро сына догоняет, Хочет голову отсечь юнаку. Видит Иво, дело не до шуток: Руку сунул он в мешок дорожный, Голову аги он вынимает И отцу ее бросает в ноги. «Бог с тобою, мой отец родимый! Иль аги ты голову не видишь?» Голову увидел старый Джюра, Меч в траву зеленую он бросил, Соскочил со старой он кобылы, За коней он Ивиных схватился, Принимает на руки сыночка, Обнимает и в лицо целует: «Ну, спасибо, дорогой сыночек, Постоял ты за отца родного, Поддержал ты честь свою и славу, Честь господы и родного края! А зачем ты вырядился турком? Чуть не взял отец греха на душу, Чуть тебя совсем я не прикончил!» Говорит ему на это Иво: «Мой отец родной, Сенкович Джюра! По чему б меня узнали люди, Когда выйду с ними на беседу, Что я был на этом поединке? На слова господа не поверит, Что я был на этом поединке, Если нет и знака никакого!»

421

Переведено по тексту сб.: Караджич, т. III, № 56. Место записи неизвестно.

Рибник — в XVII в. турецкая крепость в области Лика, на пограничье Хорватии и Боснии. Возле нее происходили постоянные стычки турок с ускоками.

Иво Сенкович. — Известно несколько знаменитых сеньских ускоков XVI–XVII вв., носивших имя Иван. Чаще всего эпического Иво Сенковича (Сенянина) отождествляют с сеньским воеводой первой половины XVII в. Иваном Новаковичем-Влатковичем.

422

Поглядел бы ты его одежду… — Отсюда и далее описание убранства аги похоже на описание одежды старших эпических героев (ср. по песням о Марке Королевиче).

423

Головы турецкие крушили… — В оригинале: «Турецкие головы приносили». Существовал обычай приносить домой головы побежденных врагов.

424

Господин наш, ага из Рибника… — В оригинале: «Господин ага из Рибника». Сыновья паши старше по званию аги и потому не могли назвать его своим господином.

425

Денег много даст мне отступного. — В оригинале: «За него (Иво) возьму шесть вьюков золота».

426

Быстрым скоком конь коня настигнул, // Головой на агу навалился… — В оригинале: «Хотя конь и утомился, // Быстро конь догнал вороного, // На круп ему положил голову…»

427

Он так и этак след меняет… — В оригинале: «Он отвел глаза у турок».

428

Если бы с лесу вы мне попались… — Отсюда и далее в оригинале: ««Они не могут вас везти по лесу, // Так что вам кони и не надобны. // Вот ваши кони, вороной и серый, // Каких не было в земле нашей!» // Едет Иво к дому распеваючи, // Остались в лесу турки плачучи».

429

Застонала, как лесная вила… — В оригинале: «Запищала, как змея лютая».

430

Привязал он кованую саблю. — В оригинале: «Опоясался мечом зеленым».

431

Вылетает прямо он на Иво… — Отсюда и далее следует переработанный старинный сюжет о встрече отца с неузнанным сыном в бою. Он известен и по русским былинам. Это, пожалуй, единственный древний сюжет, связанный с эпическим образом отца (см. вступительную статью).

Халил ищет коня своего брата Муйо [432]

Аги в Удбине [433] пили, гуляли, Тридцать аг и еще четыре, Старина Чейван-ага был с ними. Только лишь успели аги выпить, Головы оборотились к окнам, Поле все затмилось от пылищи, А в пыли детина показался, Серебром и золотом блистает. Он все ближе, аги смотрят, смотрят, А признать его никак не могут. Старый дедушка признал детину: «Хрничин Халил [434] к нам самолично1 Вот уже целых четыре года Влахи серого его забрали, И ему путь в Турцию заказан. У Краины [435] обломились крылья, Муйо причинен большой убыток, Четовать не может больше Муйо. Выставлю я выблядка за двери, Пусть только в корчму зайдет он выпить! А придет из Кладуши сам Муйо — Русу голову он брату срубит». Встал в дверях корчмы Халил Хрничин И селям турецкий агам крикнул. Аги все ответили Халилу, Не ответил Чейван-ага старый, Только косо глянул на Халила: «Что, мошенник? Уж четыре года, Как коня Хрничина ты отдал, Мой Халил, в мадьярскую державу И у Краины сломал ты крылья, А Хрнице причинил убыток — Четовать [436] теперь не может Муйо». Снова хлопнули входные двери, Стало быть, в корчму заходит Муйо. Искоса он глянул на Халила И с бедра потягивает саблю, Зарубить родного брата хочет. Тотчас тридцать удбинян вскочили, Не дали ему убить Халила, Только из корчмы того прогнали. Муйо пьет вино со всеми. Сел Халил у мраморного входа, Громко крикнул корчмарю Омеру: «Принеси-ка на дукат вина мне!» И Омер вина Халилу вынес. Только лишь Халил вино то выпил, Потекли по лицу его слезы, Заскрипел он белыми зубами, Выкатил юнацкие очи: «Срам, Чейван-ага, твоим сединам, За что ты меня опозорил? Разве силой коня взяли влахи? Я заснул, юнак разнесчастный, Близ Кунары, [437] зеленой планины, Там-то серого коня и украли. Я ищу его четыре года, Дедушка Чейван, в земле гяурской, Голоса его нигде не слышно, Сотню городов уже объехал!» На ноги вскочил Халил с крылечка, Побежал по зеленому полю. На Кунару, зеленую планину. Здесь Халил в ущелье спустился И нашел дуплистую елку, Вытащил мадьярскую одежду, Снял свое, в мадьярское оделся. После на плечо ружье закинул. И по Шибенику и во Задару [438] Ходит, серого коня он ишет, А когда он пришел в Сень каменный К башне Сенянина Ивана Й как раз прошел под белой башней, Серый конь заржал из подземелья. [439] Сел Халил на холодный камень, Проливает горючие слезы. Иван-капитан его увидел И племяннику Тадии крикнул: «О Тадия, дитя дорогое, Приведи ко мне мадьярипа, Что горючие слезы проливает!» Нету отговорок у Тадии, Вниз на улицу сошел немедля И Халилу говорит такое: «Мадьярин из земли Мадьярской, Иван-капитан тебя кличет!» На ноги вскочил Халил, брат Муйо, И как только взобрался на башню, Шапку снял, до пояса склонился И, целуя руки капитану, Оступился и протягивал руки. Иван-капитан в него всмотрелся: «Что ты плачешь, мадьярин, так горько? Может, хочешь белого хлеба, Может, красного вина ты жаждешь, Может, желтых маджариев [440] нужно?» Стал Халил отвечать капитану: «О Иван-капитан могучий, Желтых маджариев мне хватает, Белого хлеба не хочу я, Красного вина я не жажду, Но прошло уже четыре года, Как хожу я по земле мадьярской) Серый конь у меня украден, Добрый серый булюкбаши Муйо. Муйо в плен забрал меня когда-то, И отца-старика со мною вместе, И еще меньшого брата Янка Вместе с доброй матушкой моею. Нас увел он в Малую Кладушу. Хорошо жилось у Хрницы Муйо, Я ходил за Муйовым серым, Но, к несчастью, был украден серый, И не смею в Кладушу вернуться — Булюкбаша голову отрубит. Я б, юнак, в Мадьярию подался, Но отца не могу я оставить, Не могу и свою матушку бросить, Также Янка, брата меньшого. Горючие слезы проливаю, Потому что серого услышал». «А узнал бы ты серого дебелого?» «Я узнал бы, клянусь нашей верой!» «О, Тадия, отведи мадьярина, Пусть увидит серого большого!» Как ступил Халил в подземелье, Так увидел серого дебелого, Засиял он весь, словно сосулька. Иво тотчас Халилу молвил: «Видно, добр твой кладушинский Муйо. Смог

бы ты на коне этом ездить? До сих пор никому не удавалось!» «Я смогу, клянусь нашей верой!» Зануздал Халил серого большого, Вывел из душного подземелья И поехал полем широким. Боже милый, что делает серый! Напрямик, без дороги он скачет. Хрничин Халил думает думу: «Я бы мог ускакать, конечно, И добраться до Малой Кладуши, Но я вред причиню капитану, А ведь я поклялся перед богом, Что вреда ему чинить не буду». Повернул Халил к белой башне, И отвел коня в подземелье, И поднялся к Ивану на башню, И вино стали пить они вместе. Распахнулись в горницу двери, И вбежал письмоносец влашский, Скинул шляпу, до земли склонился, Руку поцеловал капитану И письмо положил в ту руку, Писанное на бумаге тонкой. Посмеялся над ним Иван Сенянин. Вот что бан из Задара пишет: «Прочти мое пестрое посланье! Ты, Иван, посватал мою дочку, Ты прекрасную Ефимию посватал. Я тогда письмом тебе ответил: «Замуж дочка пока не выходит». По прошествии этого года Написал я письмо другое: «Нет еще приданого у дочки». А теперь ей досаждают сваты — Которский [441] бан и колошварский, [442] Также семеро приморских капитанов. Никому я отказать не смею, Потому устраиваю скачки, [443] Разослал всем тонкие письма: Кто конем подходящим владеет, Пусть приедет на задарское поле. Всех коней мы здесь порасставим. За того Ефимия выйдет, Чей скакун всех скакунов обгонит». Присмотрелся капитан к Халилу: «Мядьярин из земли мадьярской, Ты скажи мне, как твое имя?» «Виде-барьяктар мое имя, Я из влашского града Балтулина!» «Хочешь, Виде, на сером состязаться? Вот тебе пять сотен дукатов. Если ты обгонишь всех на сером И поженишь Ивана-капитана На прекрасной Ефимии бана — На плечах твоих голову оставлю И твоим турецкий серый станет!» «Нашей верой клянусь, хочу я. От меня вреда не будет бану!» Крикнул капитан что было силы: «О мой сын, племянник мой Тадия, Выстрелите со стены из пушек!» Нету отговорок у Тадии, Тотчас побежал Тадия к пушкам, Выстрелил из двенадцати пушек, Остальные пятьсот не трогал. Выводят кобылу капитану, Он поехал на стройной арабской, Знаменосец, племянник Тадия, Золотом блещет на рыжей, А Халил поехал на сером. Боже милый, что делает серый, Только поля задарского достигли! Посмотрел то Сенянин Иван: «Добрый конь под добрым юнаком, И юнак доброй выучки тоже». Как подъехали к задарским воротам, Множество людей там было На породистых и беспородных И на стройных конях арабских. Высмотреть Халил Хрничин хочет, Где покажется бешеная лошадь. Поглядел по сторонам Халил Хрничин И арабскую куцую увидел Из богатого влашского Колошвара. За четыре пары поводьев Четверо мадьяр ее держали. Шея у ее плечей не уже, Чем два локтя мужских самых сильных, А сияет лошадь, как сосулька. Ровно триста коней было в списке, Когда их записывать стали И на сером закрыли список. Провожает Халила Сенянин: «Виде-знаменщик, если веришь в бога, То, гляди, не сделай мне худого!» «Кет, не сделаю, клянусь нашей верой!» Привели коней на побережье. Ровно на четыре часа скачка. Устроили все справедливо, По полю веревку протянули, Поставили здесь же две пушки, И едва веревка упала, Полетели по полю кони, А над ними выстрелили пушки, Чтобы в Задаре каменном знали, Что к нему полетели кони. Как во первом часу той скачки Серый обогнал всех отставших, Во втором часу той скачки И других коней обогнал он. Видит добрый Халил Хрничин, Перед ним коней уже нету. Но вскричала вила с планины: «Серого гони побыстрее, Шестеро жеребцов перед тобою: Двое белых дюка из Млетака, Двое рыжих могучего Леховича, Вороные Бортулича-старца Из Котора, каменного града, И кобыла колошварского бана!» Обогнал коней Халил Хрничин, Но арабскую кобылу не может. Полчаса они скакали рядом. Вдруг со стороны вскричала вила: «Горе твоей матери, Хрничин. У кобылы — две посестримы, А у серого только одна я. Прогнала я от серого виду, Но другая надела ему путы, Задержать коня она хочет. Вытащи-ка пару пистолетов, Выстрели коню перед ногами, Может быть, отгонишь этим вилу, А не то она серого погубит!» Бедный Халил схватил пистолеты, Рядом с серым выстрел раздался, Нагонять начал бедный серый. Полчаса он скачет, братцы, То арабская кобыла обгонит, То серый булюкбаши Муйо, То рядом обе лошади скачут. Закричала вила в сторонке: «О Халил, твоей матери горе! Ты закрой оба черных глаза, Растопырь сапоги со шпорами, Разверну я пошире крылья И под серого коня подлягу, Может, он обгонит кобылу!» Распустила вила свои крылья И согнулась под конем, под серым, Тотчас серый обошел кобылу. Он настолько обогнал кобылу, Что и длинное ружье не дострелит, Пистолетный выстрел не услышишь. А под городом золоченая карета, А в карете прекрасная Ефимия. Только серый домчался до кареты, Перепрыгнул золоченую карету. Пасть свою он до того разинул, Выкатил свои глаза настолько, Что смотреть без страху невозможно. Так доехал Халил холеный. Вот коня он серого водит. Тут их бан остановил обоих, Отдых и еду им предоставил. А когда рассвело, наутро Задарские пушки застреляли. Повезли прекрасную Ефимию. Покатила золоченая карета, В ней была прекрасная Ефимия. Доехали до чистого поля, И Халил на серого прикрикнул, Из кареты выхватил Ефимию, Кинул на коня за собою. В Турцию Халил убегает, Но Иван-капитан ему крикнул: «Кто ты? Турок из земли турецкой?» Отвечает с коня ему Хрничин: «Да, я турок из земли турецкой, Я солгал, не сказал тебе правды, Не слуга я булюкбаши Муйо, Я Халил Хрничин самолично!» Закричал ему с кобылы Иван: «О Халил, голова твоя дурная, Ты же мне побратим по богу — Побратим я кладушинского Муйо, Побратим я Мустай-бега из Лики! [444] Ты не должен увозить девицу, А не то письмецо напишу я Побратиму Мустай-бегу из Лики, Побратиму булюкбаше Муйо. Они с тебя голову снимут, Возвратят мне Ефимию снова». Только это Халил услышал, Ефимию с серого скинул: «Ефимия, моя посестрима, Зла держать на меня не надо!» Усадил ее в карету Халко, В лоб поцеловал капитана, Поехали в Сень все вместе, Все до Сеня, каменного града! Много пива у Ивана было, На пятнадцать дней Халилу вдосталь Как только пятнадцать дней минуло, Иван вошел к нему в светлицу: Золотое яблоко [445] — Мустай-бегу, Булюкбаше — пятьсот дукатов, А Халилу — серого большого, Покрытого золоченой попоной, Дал ему племянника Тадию С двадцатью солдатами вместе, Чтобы проводили через горы. Уехал Халил в Малую Кладушу, А Тадия в Сень возвратился.

432

Переведено по тексту сб. МЮП, с. 165–173. Записано в Боснии среди славян-мусульман. Песня входит в цикл о братьях Муйо и Халиле (см. вступительную статью).

433

Удбина — ныне село в бассейне р. Лики (Хорватия), вблизи границы с Боснией. В первой половине XVI в. Удбина была захвачена турками и превращена в крепость, центр Ликского санджака (края).

434

Халил Хрничин (Хрница). — По преданиям, Муйо, Халил и Омер — братья. Родились в Удбине, затем переселились в Великую Кладушу, которая здесь названа Малой. Предполагают, что они жили около середины XVII в.

435

Краина — Боснийская Краина, западные районы Боснии, включая захваченные хорватские земли.

436

Четовать — участвовать в составе четы (отряда добровольцев) в набегах на пограничную территорию, заселенную славянами-христианами.

437

Кунара. — Эта гора часто упоминается в боснийских песнях. Она приобрела значение эпического места. Такой горы в Югославии нет. Возможно, первоначально подразумевались Куновица-планина в восточной Сербии и Куновац-гора в районе Котар, то есть вблизи места действия боснийских песен.

438

Задар, Шибеник, Сень — города на далматинском побережье, заселенные славянами-христианами.

439

Подземелье — приземная или наполовину скрытая в земле часть «башни», вытянутого вверх каменного двухэтажного дома.

440

Маджария — мадьярская золотая монета.

441

Котор — приморский город в Черногории.

442

Колошвар — Клуж, город в Трансильвании (Румыния).

443

Никому я отказать не смею, // Потому устраиваю скачки… — Далее в песне дана одна из боснийских версий общеславянского сюжета о скачке-состязании (см. выше «Солнце и юнак состязаются», «Дитя малое и Черный Арапин»),

444

Мустай-бег из Лики — эпический персонаж ряда боснийских песен. Его историческим прототипом считают славянина-мусульманина Мустафа-агу Хуракаловича, который, по преданиям, жил в XVII в., был удбинским и ликским капитаном и воевал с ускоками. Интересно, что в этой песне ускок Иван Сенянин и «турок» Мустай-бег оказываются побратимами.

445

Золотое яблоко. — Вообще-то оно считалось свадебным подарком: его дарил жених невесте, кум — куме. Не подарить невесте яблоко — великий грех, как утверждается в некоторых песнях. Ввиду столь важной роли яблоко стало синонимом подарка вообще. В яблоко втыкались дукаты, поэтому его называли «золотым».

Дочери Али-бега Атлагича [446]

Как гяуры [447] Ливно [448] разорили, У Атлагича [449] двор захватили И двух дочерей забрали — Султанию с молодой Мейремой. Иван-капитан их взял с собою, В Задар каменный увез с собою. Мейру он послал в подарок бану, За море на ровную Мальту, С Мальты нету пленникам возврата, Турок не ступал туда ни разу. Султанию он себе оставил. С нею жил гяур целых три года, С нею жил, и сын у них родился. Грамота приходит капитану, Чтобы в войско царское собрался, Иван плачет горькими слезами. Он войны нисколько не боится, Плачет, как оставить Султанию. Иван в войско царское собрался, Тихо говорит он Султании: «Султания, глаз моих услада, Все тебе — и двор и управленье, Ты приказываешь, тебе служат!» И отправился в царское войско. Целый год воевал, не меньше. Как с войны капитан вернулся, Он вошел во двор свой белый, Мать на этом дворе увидел, Не спросил ее: «Как здоровье?» А спросил: «Как Султания?» Ивану мать отвечала: «Хоть бы не было ее вовсе, Слуг твоих готова потурчить». Поднимается он на башню, Там она намаз [450] совершает, В руках его красная гвоздика, Бьет ее по лицу он гвоздикой: «Что ж, молись, ты очей дороже!» Совершила намаз Султания И сказала Ивану-капитану: «Все с тобою было в порядке?» «Все со мною было в порядке, Коли я застал тебя дома». Времени прошло совсем немного, Султания письмо написала И послала за море на Мальту: «Слушай, Мейра, милая сестрица, Чтоб тебя не обманули, молодую, Не меняй ты, молодая, веры, Веру не отдай ты за неверу, Из турчанки ты не стань гяуркой». Отвечает Мейра ей на это: «Султания, сестра дорогая, Нынче веру я, бедная, сменила, Три раза я в церковь ходила, Трем попам целовала руки». Султания письмо прочитала, Поняла, о чем сестрица пишет, Омочила письмо слезами, И другое письмо написала, И послала отцу Атлагичу: «Ах, отец мой, бег Атлагич-бег, Обо мне ты подумать не хочешь, Пленников давно отпустили, Тех, что после меня пригнали, Я одна в земле гяурской, Выкупи, отец, меня скорее». Прочитал письмо Атлагич, И закапал письмо слезами, И немедленно пишет другое: «Султания, дочь дорогая, Султания, дитя дорогое, Как тебя выкупить из плена?» Султания письмо прочитала, Тотчас же ответ написала: «Ах, отец мой, бег Атлагич, Купи ладью из самшита, [451] Загрузи ладью зеркалами И отсчитывай дни за днями. Только сорок дней насчитаешь, Как столкнешь ладью эту в море. В праздник вербного воскресенья Каждый влах направляется в церковь, Все уйдут в монастырскую церковь, Дома я, молодая, останусь И приду к ладье твоей к морю Покупать блестящее зеркало. Только я взойду на судно, Сталкивай судно в море». Прочитал письмо Атлагич, Купил ладью из самшита, Загрузил ладью зеркалами И считает дни за днями. Только сорок дней миновало, Он столкнул ладью свою в море, Доплыл до каменного Задара, Поставил ладью у Задара. Увидала Султания молодая, Послала Кумрию [452]– служанку: «Пойди к Ивану-капитану И скажи Ивану-капитану, Что стоит у берега судно. Я хочу пойти на море к судну, Пусть пришлет ключи от укладки». Иван-капитан так и сделал: «Пусть берет, сколько хочет, денег, Что ей мило — пусть все покупает». Отворила сундук высокий, Насыпала в карман дукатов, Ключи оставила Ивану, Забрала сына Матияша, Пошла она к морю на судно, Понесла сына Матияша. Турки в море столкнули судно. Посреди синего моря Дочери говорит Атлагич: «Брось дитя в это синее море!» Султания отцу отвечала: «Если брошу сына Матияша, То сама прыгну вслед за сыном!» Слух за слухом, весть за вестью, Весть пришла к Ивану-капитану: «Убежала Султания молодая, Унесла твоего сына Матияша». Как Иван-капитан то услышал, На душе его стало тяжко. Долго думал и вот что придумал, Написал письмо небольшое И послал его в каменный Ливно: «Султания, ты очей дороже, Замучила тебя какая мука, Зачем в Ливно каменный ушла ты?» Султания ему отвечала: «Иван-капитан, послушай, Отсчитывай дни за днями, Только сорок дней насчитаешь, Выходи на городские стены И послушай каменный Ливно. В этом городе стреляют пушки И вьются праздничные флаги: Я обрежу сына Матияша». [453] Письмо пришло Ивану-капитану, Читает и слезы проливает. Он отсчитывает дни за днями, И как сорок дней миновало, Вышел на городские стены — Ой, стреляют из Ливно пушки. В белый двор свой Иван уходит, И высокий сундук открывает, И дукаты в карманы сыплет, И яблоко берет золотое, А в нем триста маджариев, И сует себе за пазуху, И в Ливно каменный едет. Как приехал в каменный Ливно — Прямо едет во двор к Али-бегу. А Кумрия у дверей сидела, Матияша на коленях держала. Он полез за пазуху рукою, Вытащил золотое яблоко. «На, Кумрия, золотое яблоко, Отнеси молодой Султании». Отнесла Кумрия-служанка, Отнесла золотое яблоко, Подала молодой Султании. Только увидала Султания, Сразу это яблоко узнала. Входит Али-бег Атлагич. «Что за турок во двор мой приехал, Не умеет совершить абдеста, [454] Лицо мокрое, руки сухие?» Султания отвечает: «Ах, отец мой, бег Атлагич, Иван-капитан приехал. Словно солнце идет за луною, Так Иван за своею женою. Ты спроси Ивана-капитана, Может, он потурчиться согласен, Агалук принять [455] в Удбине хочет И меня оставить женою?» Спросил Ивана Атлагич, А Иван того едва дождался: «Я хочу потурчиться, Атлагич, Агалук хочу принять я в Удбине Ради дочери твоей, Султании».

446

Переведено по тексту сб. МЮП, с. 397–401.

447

Гяуры — неверные. Этот эпитет в боснийских песнях неизменно адресован ускокам.

448

Ливно — город в западной области Боснии.

449

Атлагич. — Известный род славян-мусульман Атлагичей действительно жил в Ливно. Ряд его представителей принимал участие в XVII в. в войнах с ускоками и венецианцами. В боснийских песнях Атлагич-бег стал собирательным образом отца красавицы-дочери (см. ниже «Омер и Мейрима»).

450

Намаз — мусульманская молитва, которую совершают по пяти раз ежедневно в определенное время.

451

Купи ладью из самшита… — Далее следует переработанный песенный сюжет: «Молодец под видом купца заманивает девушку на корабль и увозит ее к себе домой» — который известен многим славянским народам и весьма популярен в русской эпической традиции. В описываемом районе действия Боснию отделяет от моря узкая прибрежная полоса, которую в прошлом упорно защищали ускоки. Поэтому увоз Атлагичем дочери по морю представляется алогичным.

452

Кумрия — эпический образ служанки во многих боснийских песнях.

453

Я обрежу сына Матияша — то есть совершит мусульманский обряд обрезания, равнозначный христианскому обряду крещения, но противоположный в религиозном плане.

454

Не умеет совершить абдеста… — Слезы, которые проливал Сенянин и вытирал руками, Али-бег принял за неправильно совершаемый абдест, последовательное омовение рук, ног и лица перед мусульманской молитвой.

455

Агалук принять — то есть стать агой, владельцем поместья, и войти в круг таких же представительных мусульман.

Перович Батрич [456]

Боже милый, великое чудо! Кто там стонет у Верхней Баняны? [457] То змея там стонет или вила? Если б вила — то бы выше было, Если бы змея — под камнем было. То не лютая змея, не вила, Это Батрич Перович [458] так стонет, Он в руках у Чорович [459] Османа. Богом молит Перович Османа: «Чорович Осман, мой брат по богу, Пощади и отпусти на волю, Вот тебе за это сто дукатов. Семеро нас Перовичей-братьев, Дать согласны семь дамасских ружей, Семь невесток — семь венцов богатых, [460] А невестка — Радулова Цвета — И венец и серьги золотые, Мать-старуха — цуцкишо-рабыню И сундук с одеждою в приданое, [461] А отец мой, Вучичевич Перо, Своего коня тебе дарует И дает в придачу сто дукатов». Отпустил бы Чорович юнака, Только черт принес Тупана Панто. [462] Тупан Панто говорит Осману: «Турок Чорович Осман, послушай! Не пускай ты Батрича на волю: Он дает тебе большие деньги — Эти деньги он забрал у турок. Семь дамасских ружей ты получишь — Эти ружья сняты с мертвых турок. Он дает тебе венцы и серьги — Он ведь полонил снох наших, И сорвал с них венцы и серьги. Обещает цуцкиню-рабыню, Та рабыня — дочь моя родная. Вот какой ты выкуп получаешь. Обещает он коня большого — Раньше этот конь ходил под турком». Высказал Осману это Панто, Высказал и выстрелил в юнака. Пуля в пояс Батричу попала, Он склонился и души лишился, На зеленую траву пал Батрич, Турок голову срубил юнаку. Весть доходит до села Залюты, К милому отцу его доходит. Застонала синяя кукушка Посреди зимы, совсем не в пору, В дальнем, небольшом селе Залютах. То была не синяя кукушка, Это Перо Вучичевич старый, То отец о Батриче заплакал: «Боже милый, великое горе, Нет у Батрича такого брата, Чтоб за брата отомстил он турку!» Утешал отца тут братец Радул: «Не горюй, не плачь, отец мой милый! В Юрьев день я отомщу за брата. Пусть леса оденутся листвою, А земля травою и цветами, Соберу я храбрую дружину И пойду с юнаками в Баняну, Чтобы мстить за Батрича Осману». Это время скоро наступило, Юрьев день уж был не за горами, Черная земля травой покрылась, Лес листвой зеленою оделся, Перович собрал свою дружину И пошел с юнаками в Баняну. До Утес-горы дошла дружина И три белых дня там простояла, Радул Перович глядел на Гацко, [463] Все выглядывал Османа, турка. Как увидел, то признал он сразу: Самолично Чорович там едет. Радул говорит своей дружине: «Братья милые, моя дружина! Это Чорович Осман там едет, Вы в траве зеленой спрячьтесь, братья, Я же лягу посреди дороги. Подождем мы Чорович Османа, Вы в него из ружей не стреляйте, В злого турка Чорович Османа, Может, бог и счастье мне помогут, И живым я захвачу Османа. Если же не захвачу я турка, Пусть тогда стреляет, кто захочет!» Залегла в густой траве дружина, Радул лег посереди дороги, В это время Чорович подъехал. Радул Перович вскочил внезапно, И схватил он Чорович Османа. Он одной рукой поводья держит, А другою валит турка наземь. Повалил в траву Османа Радул, Подбежали к Чоровичу сербы И живым Османа захватили. Чорович Осман их умоляет: «Радул Перович, мой брат по богу, Не губи меня ты понапрасну, Дам тебе я тысячу дукатов, Двадцать Чоровичей, двадцать братьев, Двадцать ружей дать тебе желают, А у братьев двадцать жен-турчанок, И любая снимет ожерелье, На котором жемчуг и дукаты, И убор отдаст из пестрых перьев. Я же дам тебе коня большого, В Боснии ты лучшего не сыщешь, В Боснии, во всей Герцеговине. Дам седло из серебра литого, До копыт коня сукном покрою, Рысий мех поверх сукна наброшу, Серебром и золотом расшитый!» Только Раде и заботы мало, Говорит врагу слова такие: «Чорович Осман, ох, злой ты турок! Брат мой, Батрич, тоже откупался, Ты его не отпустил на волю, Голову срубил ему с размаху». Из-за пояса нож вынул Радул, И отсек он голову Осману. Голову забрал он и оружье, Взял себе коня его большого И домой счастливо воротился. Только в Черногорию приехал, В небольшом селении Залютах Вучичевич Перо встретил сына, Обнимает и целует в щеки. Радул у него — полу и руку, Подал Радул голову Османа, И промолвил Вучичевич Перо: «Благо мне сегодня и навеки, Что дождался я еще при жизни, Как мой Радул отомстил за брата!» Попрощался и с душой расстался. Умер он, душа его спокойна, Бог в раю ему дал новоселье, Остальным здоровье и веселье!

456

Переведено по тексту сб.: Караджич, т. IV, № 1. Записано до 1823 г. от черногорца Джуры Милутиновича. Черногорский поэт П. Негош датирует эту песню примерно 1700 г.

457

Баняна — район западной Черногории, где проживало одноименное племя. До 1878 г. входил в состав Герцеговины.

458

Батрич Нерович — один из сыновей Перы Вучичевича, кнеза села Залюти в черногорском районе Цуце, где проживало одноименное племя Цуце. Судя по одному документу, один из сыновей Перы действительно был убит в конце XVII в. герцеговинскими мусульманами («турками»).

459

Чоровичи — известная семья славян-мусульман в Герцеговине.

460

Семь венцов богатых. — До середины XIX в. женщины тех краев носили на голове гирлянду («низку») серебряных украшений, которые назывались «венцом».

461

Мать-старуха — цуцкиню-рабыню // И сундук с одеждою в приданое… — По мнению некоторых комментаторов, речь, вероятно, идет о том, что мать Батрича готова отдать свою незамужнюю дочь вместе с приданым.

462

Панто Тупан — уроженец с. Тупани в восточной Герцеговине.

463

Гацко — герцеговинский район, находящийся северо-западнее Баняны.

Дамян-воевода и пандаклийский султан [464]

Заехал Дамян однажды В зеленый дремучий ельник, В ельник, в густой можжевельник. С Дамяном триста юнаков, Семеро лютых боснийцев, Семь белых юнацких стягов И три гайдука в дозоре. Софры [465] разложили юнаки, Покрыли скатертью белой, Ставили блюда златые, Резали белые хлебы, Сивых кололи барашков, Жарили мясо баранье, Красные вина студили, Уселись поесть да выпить. Ели они до отвала, Пили они, сколько влезет. Вдруг прибыл первый дозорный И обратился к Дамяну: «Дамян ты наш, воевода, Султан снарядил погоню, Грозный султан пандаклийский: [466] В поле траву сосчитаешь, — Султанская рать без счета». Дамян отвечал юнаку: «Ступай на место, дозорный, Ступай, охраняй палатки». И снова Дамян пирует. Вдруг прибыл второй дозорный И обратился к Дамяну: «Вставай, Дамян, поднимайся, Совсем уж близка погоня: Листья в лесу сосчитаешь, — Султанская рать без счета». Дамян отвечал юнаку: «На место ступай, дозорный, Ступай, охраняй палатки». И снова Дамян пирует, Печали забыл, тревоги. Вдруг прибыл третий дозорный И обратился к Дамяну: «Не время, Дамян, для пира, Вставай, Дамян, поднимайся, Совсем уж близка погоня: В море песок сосчитаешь, — Султанская рать без счета, Живьем нас турки захватят». Вставал Дамян, поднимался, Плясать начинал он хоро, Выхватил тонкую саблю, Взмахнул он саблей зеркальной, И закружился с нею, И закричал он громко: «Что мне печаль и тревога, Что мне султан пандаклийский, Разбойник, пес шелудивый!» Едва он молвил такое, Совсем уж близко погоня. Дамян быстрей закружился, Налево махнул — полвойска, Направо — все войско прикончил, Один лишь султан остался. И молвил султан Дамяну: «Дамян, воевода грозный, Молю я тебя, прошу я, Голову не отсекай мне, Одно лишь выколи око, Одну отруби мне руку, Одну отсеки мне ногу, Ходить я по миру стану, Буду рассказывать людям, Какой воевода ты страшный».

464

Переведено по тексту сб. БИТ, т. 2, с. 230–232. Записано в районе г. Сливен. Прототипа главного героя болгарские ученые видят в одном из сливенских гайдуков начала XIX в.

465

Софра (турецк.) — круглый низкий столик, за которым можно сидеть только на земле или на полу.

466

Пандаклийский султан — видимо, правитель с. Пандаклия (ныне Лесково, Старозагорского округа) в юго-восточной Болгарии. Болгары нередко величали «султанами» местных турецких правителей. Именно эти правители обычно снаряжали ополчение из числа местных турок в погоню за гайдуками. И только в исключительных случаях в дело вступали регулярные части турецкой армии.

Малый Радойца [467]

Боже милый, великое чудо! Гром гремит или земля трясется? Или море рушится на скалы? Или вилы бьются на Попине? [468] Нет, не гром тут, не земля трясется, И не море рушится на скалы, И не вилы бьются на Попине, Это в Задаре [469] бьет ага из пушек. Рад злодей Бечир-ага проклятый, Что поймал он малого Радойцу, Бросил гнить в глубокую темницу! Двадцать бедных пленников в темнице, Плачут все, один лишь распевает, Утешает пленников несчастных: «Вы не бойтесь, братья дорогие! Бог пошлет на помощь нам юнака, Тот юнак нас выведет на волю!» А когда к ним бросили Радойцу, Вся темница горько зарыдала, Проклинали пленники юнака: «Пропади ты пропадом, Радойца! На тебя одна была надежда, Что избавишь нас ты от неволи, Ты же сам в темницу к нам попался Как теперь нам выйти из темницы?» Говорит им малый тот Радойца: «Не печальтесь, братья дорогие! Завтра утром, только день настанет, Пусть Бечир-ага придет в темницу, Вы скажите, что скончался Раде, Он меня, быть может, похоронит». Лишь наутро белый день занялся, Закричали двадцать горемычных: «Чтоб ты сдох, проклятый Бечир-ага! Ты зачем подкинул нам Радойцу? Лучше б ты, ага, его повесил! Нынче ночью он у нас скончался, Мы от смрада чуть не задохнулись!» Отворили турки дверь в темницу, Выволокли пленника на волю. Говорит турецкий Бечир-ага: «Унесите труп и закопайте!» Но жена Бечир-аги сказала: «Бог с тобой, не умер этот Раде, Он не умер, только притворился. Бросьте вы ему огонь на тело, Может, курва, он пошевелится». Бросили огонь ему на тело, Но юнацкое у Раде сердце, Не дрожит юнак, не шевелится. Вновь жена Бечир-аги сказала-. «Бог ты мой, не умер этот Раде, Он не умер, только притворился. Принесите, турки, вы гадюку Да ему за пазуху засуньте, Побоится Раде той гадюки, Может, курва, он пошевелится». Отыскали турки ту гадюку, Сунули за пазуху юнаку, Но юнацкое у Раде сердце, Не дрожит юнак, не шевелится. Тут жена Бечир-аги сказала: «Бог ты мой, не умер этот Раде, Он не умер, только притворился. Вы гвоздей штук двадцать принесите Да забейте пленнику под ногти, Тут и мертвый дрогнет от мучений». Вышли турки с двадцатью гвоздями, Забивают пленнику под ногти, Но юнацкое у Раде сердце, Не дрожит юнак, не шевелится. Вновь жена Бечир-аги сказала: «Бог ты мой, не умер этот Раде, Он не умер, только притворился. Соберите девушек вы в коло, Пусть придет красавица Хайкуна, Ей юнак, быть может, улыбнется». Заманили в коло тех красавиц, Привели прекрасную Хайкуну, Вкруг него красотка заходила, Перед ним ногами заиграла. Ну и девка, господи ты боже! Всех она и выше и прекрасней, Красотой все коло помрачила, Статным видом коло удивила, Только звон стоит от ожерелий Да шумят узорные шальвары! Как услышал этот шум Радойца, Левым оком глянул на красотку, Правой бровью подмигнул девице. Увидала смех его Хайкуна, Мигом с шеи сдернула платочек, На глаза набросила юнаку, Чтоб другие турки не видали. Говорит родителю Хайкуна: «Не бери, отец, греха на душу, Прикажи предать земле юнака!» Тут жена Бечир-аги сказала: «Не копайте пленнику могилу, Лучше бросьте прямо в сине море, Накормите рыб гайдучьим мясом». Взял его Бечир-ага турецкий И швырнул юнака в сине море, Но нехудо плавал в море Раде, Далеко уплыл он от Бечира. Вышел он на берег синя моря, Белым горлом крикнул на свободе: «Ой вы, зубы, белые вы зубы, Из ногтей мне вытащите гвозди!» Сел юнак, скрестил у моря ноги, Двадцать он гвоздей зубами вынул, Их себе за пазуху припрятал, Только нет и тут ему покоя. Только ночка темная настала, Он к аге пробрался на подворье, Притаился около окошка. Сел ага с супругой за вечерю, Говорит жене своей любимой: «Ты послушай, верная супруга! Вот уж девять лет прошло и боле С той поры, как Раде стал гайдуком, Не могу спокойно я вечерять, Опасаюсь малого Радойцы. Слава богу, что его тут нету, Что его мы нынче загубили! Я тех двадцать пленников повешу, Только дай дождаться до рассвета». Малый Раде слушает и смотрит, Глядь — уже стоит он перед агой! Ухватил Бечира он за горло, Голову из плеч он вырвал турку. Ухватил Бечирову супругу, Двадцать ей гвоздей загнал под ногти, И пока загнал их половину, Эта сука душу испустила. И сказал ей малый тот Радойца: «Помни, сука, что это за мука!» Тут Радойца кинулся к Хайкуне: «Ой, Хайкуна, душенька-красотка! Ты найди ключи мне от темницы, Отпущу я пленников на волю!» Принесла ключи ему Хайкуна, Вывел Раде пленников на волю. Говорит Радойца той Хайкуне: «Ой, Хайкуна, душенька-красотка! Принеси ключи мне от подвала, Поищу я золота немного, Не близка мне до дому дорога, Надо будет чем-нибудь кормиться». Отперла сундук ему Хайкуна, Где горою талеры [470] лежали, Но сказал ей малый тот Радойца: «Для чего мне, девушка, железки? Ведь коня я нынче не имею, Чтоб коню ковать из них подковы». Отперла сундук ему Хайкуна, Где лежали желтые дукаты, Кликнул двадцать пленников Радойца, Оделил их поровну деньгами, Сам же обнял девушку Хайкуну, В Сербию отвез ее с собою, И повел ее креститься в церковь, Окрестил Хайкуну Анджелией И нарек ее своей женою.

467

Переведено по тексту сб.: Караджич, т. III, № 51. Записано от слепца Г. Балача, уроженца области Лика (Хорватия). В оригинале главный герой назван Радоицей. Испытания героя углями и змеей, по всей видимости, перенесены в эту песню из очень популярной баллады о том, как девушка притворилась мертвой и ее испытывал погожий жених.

468

Попина — долина в бассейне р. Лики.

469

Задар. — Этот далматинский город находился под венецианским, затем под австрийским управлением и никогда не принадлежал туркам. Певец ошибся в выборе места действия.

470

Талеры — крупные серебряные монеты.

Старый Вуядин [471]

Девушка свои глаза ругала: «Черны очи, а чтоб вы ослепли! Все видали, нынче не видали, Как прошли тут турки-лиевняне, Гнали с гор захваченных хайдуков, Вуядина со двумя сынами, А на них богатая одежда: Как на первом, старом Вуядине, Плащ, червонным золотом расшитый, На совет паши в таких выходят. Сын-то Милич свет Вуядинович, Он еще богаче одевался; А у Вулича, у Миличева брата, На головке шапочка-челенка, Та челенка о двенадцать перьев, Каждое перо — полтора фунта Чистого ли золота литого». Как пришли под белое Лиевно, Клятое Лиевно увидали, Увидали белую там башню, — То проговорил тогда Вуядин: «О сыны, вы, соколы лихие! Видите проклятое Лиевно, Видите ли в ней вы белу башню. Там нас будут бить и будут мучить, Руки-ноги нам переломают, Выколют нам наши черны очи. Пусть у вас не будет сердце вдовье, Пусть юнацкое забьется сердце. Вы не выдавайте верна друга, Вы не выдайте, кто укрывал нас, У кого мы зиму зимовали, Зимовали, деньги оставляли. Вы не выдавайте тех шинкарок, У которых сладки вина пили, Сладки вина пили потаенно». Вот уж входят в ровное Лиевно. Бросили их турки всех в темницу. Ровно три дня белых просидели, Пока турки все совет держали: Как их бить и как их горько мучить. А когда три белых дня минули, Вывели из башни Вуядина, Ноги-руки старому ломали. А как очи черные кололи, Говорили турки Вуядину: «Выдай, курва, старый Вуядине, Выдай, курва, всю свою дружину. Выдай тех, кто укрывал хайдуков, У кого вы зиму зимовали, Зимовали, деньги оставляли, Выдай, курва, ты молодых шинкарок, У которых пили сладки вина, Сладки вина пили потаенно». Им на то сказал старик Вуядин: «Дураки вы, турки-лиевняне! Если быстрых ног не пожалел я, Что коня лихого обгоняли, Если не жалел я рук юнацких, Что ломали копья посредине, Голые на сабли нападали, — Никого не выдал, не сказал я, Так лукавые ли пожалею очи, Что меня на злое наводили, Глядючи с горы высокой самой Как на ту ли на широкую дорогу, Где проходят турки и торговцы».

471

Переведено по тексту сб.: Караджич, т. III, № 50. Место записи неизвестно. Песня удивительным образом перекликается с эпизодами повести Гоголя «Тарас Бульба».