Песня ветра. Ветер перемен
Шрифт:
Потом она приходила в себя, словно выныривала из кошмарного сна, и тогда наступали моменты полного изнеможения и отупения. Рада изо всех сил цеплялась за глаза Лиары, вытаскивающие ее с самого дна этой бездны мхира, отчаянно тянулась к ней всей собой, и это приносило неустойчивый, колеблющийся покой, позволяющей ей дремать какое-то время. Дальше она вновь просыпалась, и вновь была боль в теле, темнота, сухая кожа и плеск волн. А еще все чаще к ней подползали, сворачиваясь гадюками у ее ног и угрожающе шипя, все те мысли, о которых думать вовсе не надо было.
Бессмертная жизнь, та самая жизнь, что ужасала ее своим невероятным сроком и скукой там, на берегу, среди людей, солнца, под взглядом ясных глаз ее искорки. И бессмертная
Когда Сагаир пришел в третий раз, Рада попыталась оставаться спокойной и не реагировать ни на одно его слово. Только в груди яростно болело и жгло, как бы она ни отбрасывала прочь от себя его лживые слова и предложения. И под конец она все-таки не сдержалась, отчего на лице брата появилось выражение искреннего удовлетворения. Следом вновь были его жесткие руки и поминутно взрывающиеся на теле красные цветки боли.
Он меня все равно не сломает. Рада сжала зубы, сразу же поморщившись: щеки были ободраны изнутри, а челюсть ныла, и невольное движение вызвало еще один приступ боли. Подышав, Рада расслабилась, позволяя боли отступить. Она знала, что справится и будет терпеть столько, сколько нужно. Она знала, что Алеор не остановится, как и Лиара, что они обязательно что-нибудь придумают, что они найдут способ вызволить ее. Это знание застряло в груди занозой, но оно куда-то девалось, почти что испарялось, пока сухие руки Сагаира били ее, методично и спокойно, как животное, которое нужно чему-то научить, чему оно учиться совершенно не хочет. Из ее раненой груди вырывался почти что крик, почти что мольба: Если ты есть, Великая Мать, почему же тогда ты позволяешь ТАКОМУ происходить в мире? Почему не прекратишь это? На память отдаленно и расплывчато приходили две огненных руки, в которых была заключена вся мощь мира. Эти руки могли сделать все: они двигали горы, они искривляли время, они заставляли солнца плясать между пальцев, словно шарики умелого жонглера. Так почему же сейчас их не было у Рады? Если твоя воля так сильна, если ты действительно правишь всем, так почему ты не помогаешь мне сейчас? Почему ты ничего не делаешь, когда так нужна мне?
Потом она приходила в себя и укоряла себя за эти слова. Искорка говорила ей, что нужно жить, нужно чувствовать, нужно открываться. Стискивая зубы, Рада упрямо открывалась, игнорируя боль, отталкивая ее прочь. Она открывалась через боль, она вынуждала свое тело стать мягким и пористым, как учила ее искорка, только там не было ничего, и ничто не отвечало ей. Что же это за сила, если я могу получить ее только на залитой звездным светом полянке посреди тихого леса? Что же за мощь, вращающая миры, что приходит только тогда, когда у меня ничего не болит, когда я выспалась и хорошо поела? Разве такая сила может быть истинной? Разве это не обман?
Ложь Сагаира мешалась с болью и ненавистью, с ядом, что был в груди Рады, вокруг нее, и с каждым днем силы, чтобы противиться ей, становилось все меньше, а моменты отдыха, когда из глубины души смотрели глаза искорки, бледнели и отступали. Теперь уже искорка смотрела иначе: не с нежностью и теплом, а с сожалением и обидой, и Рада кричала ей, звала ее, отчаянно тянулась к ней и горько плакала, когда та отворачивалась и уходила. И просыпалась от тяжелой дремоты в своих путах, жар на коже становился еще сильнее, а разбитое тело болело так, словно на нем больше не было ни
Он не сломает меня. Эти слова, в конце концов, стали ее собственным заклятием, скороговоркой, которую она повторяла и повторяла сквозь зубы, отрицая все остальные слова, звуки и образы, приходящие извне. Она твердила это без конца, цепляясь за это, как за свою последнюю надежду, как за глаза Лиары, твердила до тех пор, пока он не пришел в последний раз, решив осуществить то, ради чего, собственно, и захватил ее в плен.
Каким образом ей удалось вывернуться и ударить его, откуда взялись силы, Рада и сама сказать бы не смогла. Внутри не осталось ничего, кроме всепоглощающего животного ужаса, который заставил тело конвульсивно дернуться, а ее колено врезалось в самое уязвимое место. После этого на нее обрушился град ударов, но гораздо сильнее жгла не физическая боль, а лютая ненависть Сагаира, проходящая сквозь ее тело алыми жаркими волнами. После этого он ушел, так и не сделав того, зачем явился, а Рада кое-как свернулась калачиком, баюкая отбитое тело, без единой мысли, окутанная со всех сторон липким ужасом.
Вот только через этот ужас проступало что-то, раньше неведомое ей. Как росток, что проклюнулся в груди и начал быстро-быстро тянуться к солнцу, распуская лепестки во все стороны, увеличиваясь, завладевая ей. Странное чувство невыносимой, острой как лезвие ножа жизни, такое мощное, такое всеохватвающее, что от него дрожала каждая клеточка ее тела, трепыхалась как листок на штормовом ветру, заполненная этой жизнью до предела и готовая моментально лопнуть. И Рада широко открытыми глазами смотрела в темноту, глотая воздух разбитым ртом, всем своим телом глотая жизнь, интенсивную, дрожащую, мощную жизнь.
Не было больше ни страха, ни надежды, ни мыслей. Не было ее прошлого, не было Алеора, что спасет ее, не было даже Лиары, ее искорки, ее света, всегда горящего внутри реберной клетки. Была лишь эта огромная жизнь, громадный глаз с черным как ночь зрачком, всасывающий ее целиком, глядящий на нее с такой силой, что этот взгляд заставлял тело рассыпаться пылью на солнечном ветру, и каждая пылинка остро ощущала одно: свое существование. Это чувство не походило ни на что, когда-либо испытанное ею в жизни, ему не было слова, ему не было названия, но оно пронизывало насквозь, и Рада теряла себя в нем, растворяясь до капли. Истинное существование, которого она никогда не знала, жизнь без налета чего бы то ни было, жизнь обнаженная и полная, по сравнению с которой все меркло, все казалось пустым, лишь сухой оболочкой, лишенной цвета, крови и дыхания.
Рада облизнула разбитые губы, чувствуя во рту привкус собственной крови, и он сейчас показался ей самым сильным вкусом из всего, что она когда-либо пробовала. Ее тело жило, дышало, оно было настоящим и искренним, разомкнутым до последней клеточки, распахнутым настежь, словно двери громадного амбара. Оно немилосердно болело, и при этом оно наслаждалось, впитывало каждое ощущение, и в груди пульсировало одно единственное: жизнь.
Медленно-медленно, словно кто-то вытягивал нитку из густого желе, с самого дна этой полной пустоты пришли глаза.
Это были глаза цвета штормового моря, цвета туманов в серое утро, цвета зимнего ветра над набегающей на прибрежные скалы волной. Рада задохнулась, глядя в них и видя их совершенно иначе теперь, видя не своими глазами, а всем телом, каждой его клеточкой. И вслед за ними пришла Любовь, бездонная, громадная, как океан, любовь, ощущаемая как физическое прикосновение. Грандиозная нежность мягкими волнами, густыми, как патока, горячими, как смола, стекла в Раду, напитав ее тело, как поит иссушенную землю долгожданный дождь, и глаза ее раскрылись еще шире, распахнулись без слов от бесконечного удивления и древнего, глубокого узнавания. Она знала это всегда, она чувствовала это всегда, и теперь она узнала это впервые. Я поняла, Великая Мать. Теперь – поняла.