Песочный дом
Шрифт:
– Может, на корабль сбросимся?
– неприязненно спросил Кащей.
– Чего мелочиться?
– А на танке напишут, - продолжал Лерка, ободрившись: - "Красной Армии от Песочного дома".
– А ты думал, сколько он стоит?
– спросил Сахан.
– На танк не соберем, так хоть на башню - и то дело.
– Пусть тот и собирает, кому всех дел - в карман слазить. А у меня сапоги, видишь, того, пропускают аш два о, - угрюмо ответил Сахан и выставил ботинок, перевязанный бельевой веревкой.
– Не прибедняйся, - оборвал его Кащей.
– Сопелки вон босиком ходят.
– Теперь ребят полно, - сказал
– Пустим клич по дворам, соберем деньги.
– С мира по нитке, голому рубаха, - сказал умудренный Сопелка.
– Не хотел бы я в той рубахе ходить, - заметил Сахан.
– Соберем!
– неожиданно выпалил Авдейка.
– Непременно соберем. Пойдем по дворам...
– С шапкой, - вставил Сахан.
– Болонка будет червяков жрать, а ты с шапкой по кругу.
– Соберем! Соберем! Даешь танк!
– кричали Сопелки.
В гвалте позабыли про игру, повскакали, только Кащей однообразно вонзал финку в разрыхленный круг и потирал нагрудный карман, где тлела похоронка на Митяя. "Кончились братаны, ушли в бесчувствие, всю боль матери оставили. За нее и душа горит, не за них. По Алехе горевал, а по ним - не стану. Под себя Алеха не греб, открыто жил, за всех..."
– Деньги будут, - негромко произнес Кащей, и все тут же угомонились. Будут, говорю, деньги. Подсобим, значит, родине. Недели в две обернемся. Идите по дворам, продавайте, что можете, воруйте - словом, землю ройте. Соберем.
– Ура! Да здравствует танк Т-34!
– кричал Болонка.
Кащей несколько раз ударил финкой в дерн, очищая лезвие. Потом ловко сунул ее за голенище. Лезвие вспыхнуло и погасло. Кащей встал.
– Подсобим, значит. Будет Алехе память. Через две недели деньги на бочку.
Сахан неловко поднялся на затекшие ноги и наступил на трубку противогаза. Гофрированный рукав растянулся, вырвал из-за пояса маску и хватил ею оземь. Он поднял ее и расправил на руке.
– Цела?
– участливо спросил Кащей.
Сахан, не оборачиваясь, почуял его усмешку и стал торопливо запихивать маску за ремень.
Еще в октябре сорок первого года, когда Кащей проводил в армию Митяя, последнего из братьев, Сахан усомнился в его превосходстве, которое прежде безоговорочно принимал. Кащей остался один, он утратил право сильного, и Сахан сбросил его со счетов, осмелел и искал случая утвердиться над ним. Однажды, натянув противогазную маску и до обморока напугав Болонку, Сахан обнаглел, сунулся к окну Кащея и утробно завыл. И тут окно как будто взорвалось - из комнаты вылетела асбестовая подставка под утюг, и сотни осколков обожгли Сахана. Только маска спасла. И теперь, укладывая ее за ремень, Сахан различал порезы на сероватой резине.
Оправившись от неприятного воспоминания, Сахан передвинул противогаз на бедро и молодцевато прихлопнул ладонью. Кащей вдруг помрачнел, схватил Сахана за куртку, сильно скрутил у подбородка и негромко сказал:
– Так ты смотри, нищета, меньше куска принесешь - из глотки выдеру. При всех говорю.
Сахан остолбенел. Без кровинки в лице смотрел вслед удаляющемуся Кащею, только щека дергалась.
– Не горюй, - сказал Лерка и, обняв Сахана за плечи, повел от свалки.
– Это что за кусок такой?
– спросил Болонка.
– Тысяча рублей.
Перед Болонкой точно пропасть разверзлась. Он шатнулся и залепетал:
– А я... а мы... где достанем?
– А чего "ура"
– осведомился любознательный Сопелка.
– Да не реви ты, достанем, - утешал Авдейка.
– Хорошо Лерке, у него отец генерал, сколько хочешь выложит, - сказал завистливый Сопелка.
– А у тебя. Бабочка, штык есть. Продал - вот и денежки на танк. Даже у Болонки - и то черт остался. А нашего съели, теперь и продать нечего.
– А битка?
– возразил Сопелка-игрок.
– Ею знаешь сколько выиграть можно?
– Мне штык продавать нельзя. Он не мой. Это деда штык, он с ним воевать пойдет, - ответил Авдейка.
Собрав в кулак шелковую пыль, он ссыпал ее в горку, задумчиво следя за тонкой нитью.
– Как же, воевать, - возразил умудренный Сопелка.
– Он и так весь двор кровью залил.
Авдейка стиснул пыль в кулак и ответил:
– Он пойдет воевать. А деньги мы сами достанем.
– Ой, что это капает?
– вскрикнул бдительный Сопелка, хватаясь за шею.
– Это Иришка, - определил Авдейка, взглянув наверх.
– Соседка моя.
– Плюется?
– заинтересовался каверзный Сопелка.
– Стирает. И на пену дует.
Из окна третьего этажа вылетела недостижимая радужная сфера. Она зависла над свалкой, недоуменно вращаясь, - и лопнула.
# # #
Сахан, покорно уходивший со двора, вдруг опомнился, отшвырнул Лерку и исчез в подъезде.
Не помня себя, он взбежал по лестнице, отвалил дверь чердака и с лязгом забил за собой задвижку. Ныли пальцы ног, обитые о ступени. Он нагнулся, заправил ногу в размотавшуюся рвань и осмотрел свое убежище - сумрачный покой, пропахший пылью и нагретой за день жестью. Снял скамеечку с каменных мостков, сдул пыль и, прихрамывая, направился к тайнику. Из-под слоев пакли извлек детский барабан, продавленный по пьянке матерью. Снял отрез красного бархата и бережно перебрал свои драгоценности - гнутую серебряную сахарницу, луковицу часов без механизма, перламутровый нож с обломанным лезвием, чертика в пробирке и слесарные инструменты отца. Развернул платок и тщательно пересчитал деньги - единственную надежду, которую он вымотал из проклятой жизни и лишался теперь по прихоти Лерки, сытого недоноска, которому шлея под хвост попала - в героях походить.
Лучшие часы жизни проводил Сахан над своими деньгами - недосягаемый, вознесенный над оловянными крышами чужого жилья - и помнил их до складок на купюрах. Денег было девятьсот двадцать три рубля. Кащей, бандюга, как в воду смотрел, ни больше ни меньше - кусок ему выложи. Из глотки он выдерет. Сахан зажмурился, затряс головой, зубами заскрежетал от бессильной ярости. Вот и напомнил о себе, сволочь. Привык Кащей за ворами сидеть, силу позади чувствовать. А я один, всегда один. Да если бы один, а то с позором, с бабами своими паскудными. А когда-то отец был - и вспомнить странно. Так ведь и мать была, да кончилась тем утром, когда, соскользнув с постели в зацепившемся облаке сна, еще незряче тычущий ногой в ускользающую тапку, выбрался он из своего угла и наткнулся на заголенное тело, притянутое к топчану ремнями, которое не мог никак выделить из сбитой ветоши - так невыделяем труп из мгновенно схваченного взглядом образа уличной смерти, - не мог никак сообразить, что это постыдное, вывороченное, дикое взгляду принадлежит его матери, что это и есть его мать, над которой тешились ночью давешние мужики.