Песочный дом
Шрифт:
– Баста!
– сказал инвалид.
Он размял пальцы, стряхнул с себя обрезки бумаги и положил ладони на асфальт.
– Ну что, нравится?
– Очень,- сказал Авдейка.
– А мне - нет, - ответил инвалид, укладывая в сумку стопку листков и ножницы.
– Этот вор, - заметил он, поворачивая пальцем сухое лицо в кепке, определенно вор, я его сразу понял. А этот партейный, видать с периферии.
– Он показал на внушительный профиль человека в шляпе.
– С портфелем подходил, в парусиновом кителе, помнишь? Эти мешочники, а военных и сам видишь. Ну, бывай.
Инвалид резко забросил
– Эпоха!
– сказал он, округло поведя деревяшкой над густо раскиданными профилями, и, толкнувшись об асфальт, прокатил по ним сверкающими колесами.
Зеркальные следы легли на затушеванные лица. Светило солнце. Шли люди. Авдейка осторожно собрал профили и спрятал их за рубашку. Напоследок он оглядел вокзальную толпу и побрел домой, отчаявшись найти картошечную женщину в косынке горошком. Она затерялась среди других женщин в косынках, как помеченный крестиком дом в сказке про Али-Бабу - одной из тысячи и одной сказки. Затерялась женщина в косынке, затерялся дом, а вот сказка осталась. Это была ночная сказка, но Авдейка узнал ее и теперь, когда в глазах так рябило от солнца, что и город стал неузнаваем. Казалось, изо всех окон одновременно бросили серебряные бумажки от конфет и устойчивые контуры улиц дрогнули. Летучие призраки света наполнили город и исчезли, когда в белом створе ворот Песочного дома замер черный профиль женщины. Она была простоволоса, внезапна и неподвижна.
– Тетя!
– воскликнул Авдейка и вцепился в женщину.
– Вы мне деньги... Без платка я вас сразу узнал! Я вам картошку...
– Знаю, милый, знаю. Ко мне уже приходил этот ваш парень... ну, что похоронки разносит. Я все отдала, вот те крест. Да я и сама только собралась...
Авдейка не дослушал и понесся в дворницкую, откуда доносился грохот пустых ведер. Через минуту, выброшенный на ступени, он тупо смотрел на бледное лицо Сахана, глядящее из мрака.
– Еще раз про деньги услышу - убью.
И тяжелая, обитая жестью дверь заткнула подвал. Оправившись от падения, Авдейка понял, что произошло, и бросился на дверь с кулаками.
– Открой!
– кричал он, сбивая руки о рваную жесть.
– Открой! Отдай деньги!
– Гони деньги, Сахан, - отодвинув его и доверительно склонившись к двери, сказал Кащей, за которым сбегал бдительный Сопелка.
Дверь молчала. Авдейка всхлипывал и вылизывал руки, в кровь порванные о жесть.
– Ты меня не первый день знаешь, Сахан, - говорил Кащей.
– Отдай деньги. Живее.
Дверь издала подавленный вой и тихо зашуршала.
– Вот они, вот!
– закричал любознательный Сопелка, показывая на щель, сквозь которую пролезали сложенные купюры.
Кащей выхватил деньги, пересчитал и спросил:
– Все, Сахан?
От яростного пинка дверь подскочила в петлях.
– Похоже, все.
– Кащей протянул Авдейке деньги.
– Две сотни. Богатый теперь.
– Это на танк, - ответил Авдейка, стараясь не запачкать деньги кровью.
– Ого! Крепко порвал. Иди домой, залей йодом, или чем там.
– Кащей оправил гимнастерку и добавил: - Да, задал Лерка задачку, уже и лесгафтовские на танк промышляют, сам поди и не чешется. Такая житуха. Ну, бывай, Авдей, держи бодрей.
Авдейка забросил деньги за
На парапете сидел Штырь. Выпущенный недавно из колонии, Штырь закатал штанины и устроился отдохнуть, свесив татуированные нога. Авдейка остановился почитать. Левая нога Штыря ставила ряд вопросов: "За что, начальник?", "Что нас губит?", "Куда идти сироте?", "С кем ты, шалава?", на которые правая отвечала лаконично, главным образом символами.
– Жизнь вошла кучерявая, - сообщил Штырь.
Авдейка согласился, стряхнул набежавшую кровь и побежал заливать руки йодом.
# # #
– Дуй! Да дуй же, черт!
– рокотал дед побледневшему Авдейке.
Тот дул, протягивал руки для перевязки, а потом расшевеливал стянутые пальцы.
– Разве это перевязка?
– снисходительно вопросил дед.
– Я вот, помню, голову одному другу привязывал.
– Как?
– переспросил Авдейка.
– Да так, осколком ему шею порвало. Ну, не всю шею - с половину примерно. Вот это была перевязка.
– И... что?
– Да ничего.
– Дед отвернулся и засопел.
– Умер он. Так бинта не было, рубахой перевязывал.
– Не горюй, дед, - сказал Авдейка и погладил могучее плечо.
Потом вытащил из штанишек рубашку и потряс над своей кроватью. С шуршанием посыпались на белое покрывало деньги и незнакомые лица. Сам Авдейка с куском хлеба у рта прилип к пузу и щекотался. Звякнули стаканы о поднос, Авдейка пихнул деньги под матрас, собрал профили и показал бабусе.
"Расскажи", - попросили ее глаза.
Спрятав за спину перевязанные руки, Авдейка рассказал про инвалида, который делал людей из черной бумаги, делился хлебом и уверял, что знает его.
""...был узнан ими в преломлении хлеба", - вспомнила бабуся.
– ...как он был узнан... в преломлении хлеба. В Еммаусе, в шестидесяти стадиях от Иерусалима".
– И, закрыв глаза" просила за внука.
Авдейка вернулся к деду и разложил профили по скатерти.
– Вот это ребята!
– воскликнул дед. отобрав военных.
– А я тут с кукишами целый день. Множатся, талы, хвосты в руках оставляют - тьфу! А на этих сердце радуется! Ну разве победишь нас с такими ребятами?
– Перейдя к штатским профилям, дед нахмурился.
– А эти откуда? Похоже, кукиши.
– Оттуда же, с вокзала. Это мешочники.
– А это? Да не блатной ли?
– спросил дед, тыча пальцем в хищное лицо под кепкой.
– Это вор, - пояснил Авдейка.
Дед отложил вора и пододвинул новый профиль.
– А этот вроде знаком!
– Это партейный, с этой... перепипии.
Дед захохотал.
– Партийный. С периферии. То-то, смотрю, знаком будто.
Дед повернул черную бумажку, словно хотел увидеть анфас.
– Его-то лично навряд ли знаю. Вот что с той войны - точно. Мало осталось нас - поколения-то, - вот и похожи издаля. Жив мужик. Ишь ты, каким чертом. В шляпе!