Петербургское действо

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Гудовичъ входилъ поэтому къ Воронцовой безъ доклада и всегда заставалъ ее въ любимомъ костюм, за любимымъ занятіемъ, т. е. за пастилой передъ печкой, въ салоп. Ихъ отношенія были на столько коротки, что Елизавета Романовна не стснялась принимать пріятеля въ этомъ костюм, который былъ ни ночнымъ, ни дневнымъ.

На этотъ разъ Воронцова, сбросивъ салопъ, начинала уже одваться, когда въ сосдней комнат раздались тяжелые шаги Гудовича.

— Ты что-ль, Гудочекъ? крикнула она въ полурастворенную дверь.

— Нтъ, не я, шутливо отвчалъ Гудовичь.- A что, нельзя разв? Одваешься?

—

Сейчасъ, обожди минуту…

— Ладно, только поскорй, мн не время.

— A не время, такъ входи.

Воронцова, успвшая только обуться, не накинула на себя салопа, а какъ была… приняла пріятеля и продолжала одваться при немъ.

— Я на минутку, — сказалъ Гудевичъ, входя, — передать теб хорошую всточку. такую, Романовна, всть, что ахнешь. Баронъ послалъ меня къ вамъ челомъ бить, просить покорнйше въ знакъ его дружбы и почтенія принять отъ него бездлушку на память. A бездлушка сія, родимая, въ нсколько тысячъ червонныхъ. Ну, что скажешь, толстя моя?

— Что-жъ, добрый человкъ. Очень бы и рада, да вдь самъ знаешь, Гудочекъ, себ дороже будетъ. Разнесутъ меня въ Питер, задятъ разные псы A ужь «ея»-то пріятели, такъ и совсмъ загрызутъ.

— Ну, на это намъ наплевать, ее, не нын — завтра, мы съ рукъ сбудемъ. Я на этотъ счетъ, Романовна, такой секретецъ знаю, что ахнешь тоже. Ей Богу! Шлиссельбургскую-то крпость, — тише выговорилъ Гудовичъ, — очищаютъ, Ивана Антоновича въ другое мсто переводятъ, а тамъ разныя свженькія ршеточки устраиваютъ. A для кого? Какъ бы ты думала? Для насъ что ли?!

— Неужто? поняла Воронцова и лицо ея расплылось въ радостной улыбк.

— Врно.

— Какъ же онъ мн вчера ничего про это не сказалъ?

— Онъ вамъ une suprise, какъ говорятъ французы, готовитъ. Ну какъ же, Гольцево-то жертвоприношеніе?

— Да боюсь, Гудочекъ, загрызутъ. Будутъ говорить, что это за мои какія хлопоты для короля. A ты самъ знаешь, я въ эти дла не вмшиваюсь. Кабы я была завистливая да падкая на всякіе подарки да почести, такъ нешто бы теперь я была по старому графиней? Давно бы ужь императрицей была.

— Да и будешь, Романовна, будешь, шутилъ Гудовичъ. — Толста вотъ ты малость, да пухла лицомъ, а то бы совсмъ Марья Терезья. Ну такъ какъ же? Какой Гольцу отвтъ?

— Не знаю. Скажи ты, Гудочекъ. Если бы то было варенье какое или хоть какое дешевое колечко… A то поди, врно какая-нибудь богатая ривьера.

— Да ривьера не ривьера, а букетъ алмазный. Но грызть никому тебя не придется, потому что дло все онъ по-нмецки устроилъ. Букетъ вы получите, а отъ кого онъ — знать никто не будетъ и вс будутъ думать, что государь поднесъ.

— Какъ же такъ?

— Ужь такъ все подведено. Только Гольцъ, я, да ты — трое и будемъ знать, какой такой букетъ. Заказанъ онъ у Позье.

— У Позье? ухмыльнулась Воронцова.

— A то гд жъ? Такъ будетъ сработанъ, что такія вещицы разв только у покойной царицы бывали. Заказывалъ не самъ баронъ, а черезъ какое-то тайное лицо, такъ что самъ Позье не знаетъ, кто заказывалъ. A получать я пошлю врнаго человка съ особеннымъ билетикомъ.

— Вотъ что, выговорила Воронцова.

— Говорю теб, по-нмецки подведено.

— Ну, это другое дло. A государю можно будетъ сказать отъ кого получила?

—

Государю-то, извстно, бы можно. Да вдь онъ, знаешь, Романовна, на языкъ-то слабъ. Лучше ужь скажешь ему, что сама купила. Ну, да это видно будетъ. Къ маскараду у Гольца и готовъ будетъ, наднешь. То-то ахнутъ наши барыни, какъ прицпишь букетецъ-то въ нсколько тысячъ червонныхъ. Ну, прости, я, стало быть, прямо отсюда къ Гольцу сказать, что ты благодарствуешь. A встртите его гд, то скажите сами: спасибо, молъ. Будетъ вамъ нужда — я, молъ, всей душой готова служить!…

Гудовичъ ужь собрался уходить, когда Воронцова остановила его вопросомъ:

— Гудочекъ, а какъ по твоему, съ чего это онъ меня дарить вздумалъ?

Гудовичъ почесалъ за затылкомъ, помолчалъ и выговорилъ:

— A по его глупости, матушка, дуракъ онъ — вотъ что. Да и денегъ Фридриховскихъ у него куры не клюютъ. Надо полагать, что это все ради нашего новаго трактата. Вдь на дняхъ трактатецъ государь подмахнетъ. Ну, вотъ Гольцъ въ горячее-то время и одариваетъ всхъ; все боится, а ну-ка я, либо принцъ, либо вотъ ты, остановимъ государя, отсовтуемъ. Знаетъ онъ, что государь — человкъ добрый, слабодушный, если кто здорово привяжется да начнетъ пугать да стращать, такъ живо и отговоритъ. Вотъ, на мой толкъ, барону и пришло на умъ: ну, какъ Романовну другой кто задаритъ, да она отговаривать учнетъ, дай лучше я забгу да поднесу ей что-нибудь. Да и кто его знаетъ еще…. Самъ, вроятно, наживетъ на букет.

— Какъ тоись наживетъ? не поняла Воронцова. — Что ты?

— Эхъ ты простота! Какъ? Поставитъ его Фридриху въ счетъ вдвое супротивъ его цны. Наши послы это длали. A, кром того, еще скажу, у насъ въ столиц умные свои люди есть, родная, кои думаютъ, что ты простой прикидываешься, а то и дло объ европейскихъ событіяхъ съ государемъ толкуешь и по наговору канцлера великія дла вершишь. Гольцу извстно, что родитель твой зло противъ трактата, да и дядя тоже… Ну, думаетъ, подарю Воронцовой букетецъ, — можетъ, и тятинька съ дядинькой ласкове будутъ. Онъ мн вчерася вечеромъ, придравшись къ моему слову, взаймы тысячу червонныхъ далъ. Я и не просилъ, а только охнулъ при немъ, что дорого очень все въ Петербург, да что новый мундиръ мой много денегъ стоитъ. Ну онъ мн сейчасъ и предложилъ взаймы.

— Такъ вдь это же взаймы, замтила Воронцова. — Букетъ-то нешто тоже придется мн ему посл подписанія трактата отдавать?!.

Гудовичъ разсмялся.

— A я нешто отдамъ назадъ? Э-эхъ, Романовна, куда ты проста. За то я тебя и люблю. Ну, мн пора…

Вернувшись домой, Гудовичъ нашелъ у себя адьютанта государя, Перфильева, и пріятеля, князя Тюфякина. Перфильевъ былъ совершенною противоположностью Гудовича.

Онъ дйствительно исправлялъ адьютантскую должность при государ и довольно мудреную и утомительную. Что бы ни понадобилось, все длалъ Перфильевъ. Часто случалось ему по нскольку часовъ кряду не сходить съ лошади. На немъ же государь подавалъ примръ, такъ сказать, всмъ офицерамъ гвардіи. Такъ, когда былъ отданъ приказъ учиться фехтованію, то Перфильевъ сталъ первый вмст съ принцемъ Жоржемъ брать уроки у Котцау. Когда былъ принятъ прусскій артикулъ съ ружьемъ, Перфильевъ опять-таки первый выучился ему.