Петербургское действо
Шрифт:
Еврей взглянулъ на князя, глаза его сверкнули, онъ будто испугался.
— Ужь коли пришелъ, стало быть, ршился, выговорилъ онъ злобно. — Только помните, коли выржутъ мн ноздри, заклеймятъ лобъ, да накажутъ плетьми, — я васъ выдамъ! Все на васъ свалю, скажу и грабилъ не для себя. Что жъ, вдь правда. Я вдь покупаю, а не краду.
— Ладно, покупатель. Этого я не боюсь. Будешь себя уберегать отъ клейма и плетей, а тмъ и меня сбережешь. A прытче тебя для такого дла нту. Ну, вотъ мундиръ — надвай.
Лейба всталъ, взялъ съ дивана всю форму преображенскаго
— Ишь, и этого даже боится, одежи офицерской, разсмялся презрительно Тюфякинъ. — Нацпляй скоре. Время уходитъ.
Князь всталъ, заперъ снова дверь, Лейба, молча и сопя, сталъ раздваться, и, наконецъ, надлъ мундиръ. Новая одежда на столько измнила фигуру еврея, что Тюфякинъ даже удивился.
— Диво просто! воскликнулъ онъ. — Вотъ даже, какъ скажу повидай тебя офицеромъ, такъ потомъ въ твоемъ кафтанишк и не признаешь, что тотъ же самый.
— Толкуйте!
— Шпагу-то не этакъ прицпилъ, вотъ дурень! Да застегни камзолъ-то, нын за это съ вашего брата офицера строго взыскиваютъ. Вишь и не служилъ, а ужь въ какомъ чин, шутилъ князь, оглядывая Лейбу. — Ну, а вотъ карточка родимая. Не потеряй!… выговорилъ онъ даже испуганно, при мысли о потер игральной карты.
Черезъ нсколько минутъ Тюфякинъ остался одинъ въ квартир. Онъ то садился, то вставалъ, ходилъ по горниц, опять садился и, наконецъ, волненіе его дошло до такой степени, что онъ замтилъ самъ, какъ руки и ноги трясутся у него.
Пройдя еще нсколько разъ по горниц, онъ вспомнилъ, что окно уже выставлено и отворилъ его; подышавъ чистымъ воздухомъ, онъ снова тяжело опустился въ кресло.
— Фу, Господи! воскликнулъ онъ и закрылъ лицо руками. — Вотъ до чего доводитъ треклятая деньга! Ахъ батюшка, родитель! Кабы ты мн изъ всхъ вотчинъ второй твоей женки оставилъ хоть бы одну, не было бы этого. Не осрамилъ бы я твое честное имя! Да и самъ-то я, управительствуя у мачихи, звалъ, думалъ видно, что она безсмертная. Теперь что будетъ? Чмъ пахнетъ? Ловко подведено, а все-жъ таки можно лапу въ западн оставить. Лапу? И весь останешься, коли Гудовичъ хватился, бросился самъ къ Позье, да Лейбу тамъ накроетъ! О, Господи! Пудовую свчу поставлю завтра, если все обойдется! И Тюфякинъ, не отнимая рукъ отъ лица и головы, просидлъ въ кресл неподвижно боле часа.
Въ то же время Лейба, въ одежд преображенскаго офицера, шелъ по направленію къ Полицейскому мосту. Сначала онъ шелъ медленно, нсколько разъ останавливался и тяжело вздыхалъ, какъ если бы пробжалъ бгомъ нсколько верстъ. Одинъ разъ онъ остановился и, простоявъ нсколько мгновеній молча, ужь будто поворачивалъ назадъ, но махнулъ рукой, будто взбсился самъ на себя, и быстрыми шагами направился дале.
«Я въ сторон, думалъ онъ. Меня князь посылаетъ за своей вещью. Я ничего не знаю… A мундиръ? Да. Зачмъ мундиръ надлъ, коли простое порученіе справляешь?»
Черезъ четверть часа Лейба позвонилъ у маленькаго подъзда съ маленькой вывской надъ дверями.
Когда мальчишка подмастерье отворилъ дверь, то переодтый преображенскій
— Вотъ это объяснитъ вамъ все! сказалъ Лейба, подавая карту, когда Позье вышелъ къ нему.
— А? Конечно, конечно…
Старикъ-женевецъ тотчасъ же попросилъ незнакомца войти. Онъ взялъ карту съ рисункомъ букета и оглядлъ офицера съ ногъ до головы.
— Готово-съ. Второй день ожидаю.
— Я немного запоздалъ, заговорилъ Лейба, — но не виновенъ въ этомъ. Вельможа, меня присылающій, хотлъ было отложить до завтрашняго утра, а потомъ раздумалъ и послалъ чуть не ночью.
— Все равно, букетъ давно готовъ!
Позье вышелъ въ другую комнату, свою мастерскую, унося карту съ рисункомъ. Черезъ нсколько времени онъ явился, неся большой футляръ, отдланный малиновымъ бархатомъ. При свт канделябра о шести свчахъ, который вынесъ за нимъ мальчишка-ученикъ, Позье поставилъ футляръ на столъ… и раскрылъ его.
Казалось, что помимо внесеннаго канделябра зажгли еще два или три. Яркій свтъ разлился лучами по всей комнат изъ того, что оказалось въ футляр. Это былъ великолпный брилліантовый букетъ, замчательно тонкой работы и съ очень крупными каменьями.
Лейба почти задохнулся. Глаза его, устремленные на этотъ сіяющій и сверкающій букетъ, налились кровью. Если бы старикъ-женевецъ самъ не наслаждался въ эту минуту впечатлніемъ, которое производитъ его дтище и надъ которымъ онъ трудился такъ прилежно и усердно, то онъ, конечно, замтилъ бы, какой хищническій, грабительскій взглядъ устремилъ на брилліанты неизвстный посолъ неизвстнаго вельможи.
Прошло нсколько мгновеній молчанія.
— Ну что? Какова работа! каковы вамни! Вдь тутъ камней, право, на вс пять тысячъ червонцевъ. Я почти ничего не нажилъ себ барыша этой работой. Когда-то въ коронаціи покойной императрицы я сдлалъ такой же, а онъ былъ заплаченъ мн восемь тысячъ. Такого теперь во всемъ Петербург ни у кого нтъ. И, признаюсь вамъ, я не буду спать ночей, покуда не увижу и не узнаю, кого украситъ мое произведеніе. Мн даже обидно, что господинъ вельможа не доврился мн.
Лейба не слушалъ, онъ ждалъ, что Позье передастъ ему футляръ. Самъ же онъ просто боялся дотронуться до него. Ему казалось, что въ ту минуту, когда онъ самъ возьметъ футляръ со стола, раздастся надъ нимъ громовой ударъ, Позье бросится на него, а изъ-за дверей выйдутъ спрятанные солдаты и потащутъ его въ острогъ.
Наконецъ, еврей, стоявшій въ какомъ-то туман, замтилъ, что туманъ этотъ еще боле усилился. Въ горниц стало темнй и онъ не сразу догадался, что стало дйствительно темнй, потому что Позье ужь завертываетъ футляръ въ бумагу, а канделябръ потушенъ и въ горниц снова горитъ только одна свча.
— Ну, вотъ-съ! проговорилъ Позье. — Поблагодарите отъ меня его свтлость или, можетъ быть, и высочество за заказъ. A работой они будутъ довольны. Позье — честный труженникъ, артистъ въ душ и постарался…. это все!