Петербургское действо
Шрифт:
Алексй Орловъ былъ немногимъ моложе брата и ему шелъ уже двадцать седьмой годъ, но Агаонъ упрямо считалъ его парнишкой сравнительно со своимъ бариномъ, героемъ многихъ битвъ. Алексй всегда огрызался полушутя на старика за это искреннее убжденіе, что онъ еще молокососъ. Теперь едва только Алексй открылъ ротъ, какъ старикъ поспшилъ прибавитъ:
— Не прикажите ему болтать, пусть помалкиваетъ, покуда всего не выложу.
И Агаонъ въ мельчайшихъ подробностяхъ разсказалъ, какъ онъ съ однимъ изъ пріятелей, лакеемъ
— Только ужь больно въ себя ушелъ, прибавилъ Агаонъ, рукой не достанешь. Вельможа будто отъ того, что прынцу сапоги чиститъ.
Затмъ отъ Жоржа, направленный пріятелями, Агаонъ нанялъ пару лошадокъ и отправился прямо въ Ораніенбаумъ.
— Когда? воскликнули вс въ одинъ голосъ.
— Встимо нон, прямо оттуда, — и ямщика еще не разсчиталъ, ждетъ внизу.
Старикъ началъ было разсказывать, какъ хромаетъ правая лошадь, какъ ногу себ зашибла гд-то, но молодежь прервала старика въ нетерпніи.
— Ну, ну, не томи, воскликнулъ Григорій, — неужто же былъ у самого Котцау?
— У него у самого.
— Да зачмъ?
— За дломъ.
— Да за какимъ дломъ? Къ нему-то?….
— A вотъ, слушайте. Пріхалъ, розыскалъ его. Нанялъ это онъ въ Рамбов фатеру самую тоись мщанскую, десять рублевъ въ мсяцъ платитъ. Ладно, думаю, хорошо, — это намъ на руку; стало-быть нмецкихъ-то деньжищъ мало, съ собой не привезъ, а русскими еще не разжился.
И Агаонъ въ первый разъ сначала своего повствованія ухмыльнулся весело и въ ладоши ударилъ.
— Ну, вотъ, вошелъ я. Два у него солдата ихнихъ, рейтера, такіе, что въ Красномъ Кабачк были, токмо другіе, — перемнилъ. При тхъ-то знать ему стыдно, — видли его ряженымъ. Сначала они меня пущать не хотли, чуть было не стали въ шею гнать. Я не иду, поясняю — барина надо, а они подлецы, встимо, по-русски хоть-бы теб вотъ одно слово: что ни разинутъ ротъ, все свой хриплюнъ. Зашумли мы! Вдругъ, отворяется дверь и входитъ, кто-же бы вы думали? Я такъ и прислъ отъ радости! Анчуткинъ!
Оба братья Орловы, недоумвая, взглянули на стараго дядьку.
— Какой чортъ Анчуткинъ? Я не знаю, отозвался Григорій Орловъ, нетерпливо слдившій за разсказомъ дядьки и ожидавшій конца повствованія.
— Анчуткинъ, забыли? Вашего покойнаго родителя священника сынишко. Онъ у насъ махонькимъ въ дом бывалъ, собирали было его тоже въ семинарію, обучали, въ дьяконы полагать думали, а онъ теб не тутъ-то было, вмсто дьяконовъ, удрамши, въ солдаты сдался. И махонькимъ-то самъ себ амуничку все стряпалъ да ребятишками на сел командовалъ. Ншто не помните, какъ Анчуткинъ съ компаніей своей приступомъ дьячиху въ бан взялъ? Еще вашъ покойный родитель всхъ тогда ихъ пересчь веллъ.
— Ну, ну, не помню. Говори, что же дальше?
— Да ншто вы не смекаете?
— Ничего не смекаю.
—
— Ну, ну!.
— Ну вотъ, какъ мы съ нимъ увидлись, такъ оба и ахнули и давай цловаться. Потомъ это вышли изъ дому, выбрать себ мстечко, гд побесдовать; ушли за дрова, да тамъ и присли… И въ полчаса времени все ваше дло и обдлали.
— Да какъ? какъ? Говори! закричали почти вс.
— Какъ? A вотъ какъ. Есть у васъ двсти аль триста червонцевъ, вотъ сейчасъ на столъ класть?
— Что-жъ, неужто-жъ откупиться можно? воскликнулъ Григорій Орловъ. — Неужто денегъ возьметъ Котцау?
— A почему-жъ это ему и не взять? вдругъ какъ бы обидлся Агаонъ.
— Не можетъ быть, оша, это все пустое. Тебя твой Анчуткинъ надуетъ, деньги положитъ въ карманъ и не говоря даже съ Котцау. И будемъ мы въ дуракахъ.
Агаонъ обозлился на мнніе барина и всхъ остальныхъ офицеровъ, утверждая и клянясь всми святыми, что вся сила въ томъ, чтобы заплатить Котцау за обиду двсти или триста червонцевъ.
— Да не возьметъ онъ ихъ! воскликнулъ Алексй Орловъ. — Фофанъ ты, ошка! Не ожидалъ я отъ тебя! Слъ въ лужу. A я было думалъ, ты и впрямь что-нибудь путное надумалъ. Фофанъ!
— Вдь вотъ спорщикъ! воскликнулъ Агаонъ. — Да ты ншто съ этимъ голштинцемъ говорилъ? A я говорилъ.
— Съ кмъ? Съ Котцау?! воскликнулъ Григорій Орловъ. Котцау ты видлъ?
— Встимо видлъ, онъ же мн и сказалъ, сколько возьметъ.
Офицеры повскакали съ мстъ.
— Такъ эдакъ бы и говорилъ! загудли голоса, со всхъ сторонъ.
— Говорилъ?… Вонъ этотъ вотъ озорникъ ншто дастъ что путемъ сказать? Знай перебиваетъ, показалъ онъ на Алекся Орлова. — Николи не дастъ ничего путемъ разсказать. Слушайте!
Объясненіе свое Агаонъ закончилъ такъ, что снова веселый гулъ, смхъ и крики раздались въ квартир Орловыхъ. Онъ передалъ свой разговоръ съ Котцау, которому онъ былъ представленъ Анчуткинымъ. Ротмейстеръ, конечно, тотчасъ же признавшій старика, сначала, по выраженію Агаеона, остервенился.
— Думалъ ужь я, опять меня бить начнетъ, однако нтъ, Анчуткинъ залопоталъ ему по-ихнему…
— По-нмецки? спросилъ кто-то.
— То-то, по-нмецки. Оттого и въ голштинцы попалъ, что обучился въ войну по-ихнему. Прыткій малый.
— Ну, ну, разсказывай…
— Ну вотъ, Анчуткинъ, полопотамши съ нимъ, мн и говоритъ: дло это сладиться можетъ, баринъ согласенъ получить триста червонцевъ за обиду, только чтобы это никто не зналъ, а узнаетъ кто про это, то онъ откажется. A деньги эти чтобы я ему самолично отъ васъ передалъ. Ну, и доложу я вамъ, Григорій Григоричъ, не люблю я нмцевъ — смерть, но доложу я вамъ, что этотъ самый Котцау, какъ мн сдается, не надуетъ.