Петербургское действо
Шрифт:
— Чортъ его душу знаетъ! Можетъ и надуетъ! замтилъ Ласунскій.
— И авто не все, продолжалъ старикъ. — Слушайте. Окромя эфтова, еще онъ требуетъ, чтобы вы значитъ обои, вы, да вотъ и озорникъ этотъ, обои прощеніе у него просили передъ разными самовидцами. Чтобы при семъ и голштинскіе были мейнгеры и наши всей гвардіи офицеры.
— Ну и это онъ брешетъ!… вскрикнулъ Григорій Орловъ.
— Пустое, въ ту же минуту обернулся къ брату Алексй:- что ты болтаешь, Господь съ тобой! Да я на четверинкахъ къ нему подойду
— Не могу я, замоталъ головой Григорій, — ей-Богу не могу! Попроси я сегодня у него прощеніе, такъ меня такое зло будетъ разбирать, что я на другой же день, чтобы душу отвести, нарочно въ Рамбовъ поду его колотить. Еще хуже будетъ.
Между друзьями начался споръ и офицеры стали доказывать Григорію Орлову, что онъ долженъ согласиться и на примиреніе посредствомъ тайной уплаты денегъ, и на публичное покаяніе.
— Ну, спасибо теб, оошка! воскликнулъ вдругъ Алексй Орловъ и, обнявъ Агаона, который напрасно въ него упирался руками, силачъ взялъ старика на руки, какъ берутъ ребенка и началъ его качать, приговаривая:
— Душка оошка! Душка оошка!
— Брось, брось, убьешь! Пусти, не все сказалъ! не сердясь, а напротивъ очень довольный взмолился Агаонъ.
— Врешь! Все! смялся Алексй Орловъ, продолжая раскачивать старика.
— Ей Богу не все, вотъ теб Христосъ Богъ, не все! главнаго не разсказалъ. Пусти!
— A ну, говори!
И Алексй поставилъ его на ноги.
— Фу, озорной! Закачалъ! Даже въ голов помутилось, тошнитъ какъ на корабл.
Агаонъ прищурилъ глаза, потеръ себ лобъ рукой и выговорилъ:
— Григорій Григоричъ, вдь не все; главное не сказалъ.
— Что еще? Ну! Что? раздались голоса.
— A вотъ что… Только это не я, значитъ, а самъ, онъ сказываетъ — Котцау, говоритъ, что получимши деньги и ваше прощеніе, онъ все жъ таки ничего подлать не можетъ. Какъ онъ ни проси, васъ, значитъ, простить, — васъ ни Жоржъ, ни тамъ во дворц не простятъ; а должны вы все-таки съ своей стороны похлопотать.
— Вотъ теб и здравствуйте! выговорилъ Алексй.
— И приказалъ онъ вамъ, только тайкомъ и опятъ чтобы никто не зналъ, что это онъ васъ надоумилъ… Приказалъ хать просить обо всемъ этомъ дл графиню Скабронскую.
— Что? Что? воскликнулъ Григорій Орловъ:- Скабронскую? Это съ какого чорта? Она-то тутъ при чемъ же? Вотъ и вышелъ нмецъ, дубина. Мы ужь и ддушку ея, и Разумовскихъ, и саму Воронцову просили, а по его, ступай въ Скабронской!
— Стало быть, такъ надо! возразилъ старикъ досадливо. — Это онъ самъ сказалъ, да еще прибавилъ: и непремнно пошли ты господъ къ графин; коли не поврятъ, такъ скажи, что я имъ такъ сказываю. Я дло, молъ, свое портить самъ не стану.
— Да вдь это теб все Анчуткинъ расписывалъ?
—
Григорій Орловъ дйствительно вспомнилъ, что Агаонъ изъ ненависти къ Германіи больше притворялся, что не выучился нмецкому языку, а въ сущности понималъ очень много.
Молодежь стояла вокругъ старика и раздумывала. Все дло, которое сначала показалось очень просто и умно придумано дядькой, теперь оказалось будто испорченнымъ.
— Что тутъ Скабронская, причемъ она тутъ! Она, знай, по баламъ, да по вечеринкамъ летаетъ. Все вранье одно.
— Ну, какъ знаете, почти обидлся Агаонъ. — Я для васъ стараюсь, моя совсть, значитъ, предъ Господомъ Богомъ и передъ вашимъ покойнымъ родителемъ видна, вся на ладони, ни соринки въ ней. A коли слушаться не хотите, ваше дло. Подемъ вмст въ Рогервикъ, а то и къ самодамъ, тамъ насъ и съдятъ. A не съдятъ, такъ самихъ заставятъ людей сть.
Агаонъ, разсердившись, повернулся и ушелъ въ себ въ прихожую.
Офицеры, оставшись одни, долго совщались обо всемъ, что слышали отъ дядьки. Къ вечеру было ршено, однако, не поступать согласно съ тмъ, чему научилъ Котцау. — Осрамитъ подлецъ, оплюетъ только! говорилъ Григорій Орловъ. Заподозрить что либо во всемъ разсказ старика было немыслимо. Григорій хорошо зналъ правдивость своего дядьки, а подчасъ и удивительную находчивость и хитрость. Но вся исторія казалась сомнительной.
Среди общаго унылаго молчанія снова появился старикъ въ горниц и выговорилъ упавшимъ отъ чувства голосомъ:
— Коли вы мн не врите, считаете меня за пустоплета, за предателя, и не хотите длать то, что вамъ говорятъ, то увольте меня, отпустите въ Москву къ Ивану Григоричу, ему служить буду.
И Агаонъ, стоя въ торжественной поз, съ поднятой рукой на Григорія Орлова, вдругъ весь сморщился и слезы въ три ручья полились у него изъ глазъ. Не прошло секунды, какъ старикъ уже рыдалъ, едва держась на ногахъ.
Разумется, Орловы тотчасъ же бросились къ дядьк и стали всячески утшать его.
Агаонъ долго не могъ выговорить ни слова и, наконецъ? проговорилъ:
— Коли врите, сдлайте все, какъ я сказываю. Смотрите, все устроится. Мн тоже и Анчуткинъ про эту графиню сказывалъ, что она въ этомъ дл помочь можетъ. A почему собственно? Ни за что не хотлъ, подлецъ, сказать: говоритъ — нельзя, родимый, проболтаешься ты, въ Сибирь я улечу.
Послднія слова подйствовали на всхъ. Времена были такія, что именно все странное, таинственное, непонятное, даже повидимому безсмысленное имло значеніе и всякій день случалось услыхать, узнать или увидть въ Петербург диво дивное невроятности и неожиданности.