Петербургское действо

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Фленсбургъ передалъ приказаніе принца, но генералъ-полицмейстеръ былъ не промахъ. Онъ общалъ адьютанту на утро доложитъ государю обо всемъ, но въ тотъ же вечеръ вдругъ опасно захворалъ, даже слегъ въ постель. «Лежачаго не бьютъ! надялся онъ. Больного скоре помилуютъ».

Пришлось принцу Жоржу взять дло на себя. Все-таки онъ не захотлъ, чтобы на него прямо обрушился гнвъ государя въ дл, въ которомъ онъ былъ неповиненъ. Принцъ отправился къ фавориту.

Гудовичъ при извстіи вскрикнулъ еще громче другихъ и не смотря на свою тучность и лнь, вскочилъ и началъ ходить по горниц. Всякаго рода ругательства посыпались на полицмейстера

Корфа и на всхъ негодяевъ «лизаветинцевъ», хотя Гудовичъ зналъ, что они тутъ ничмъ не виноваты.

Не ближе какъ вечеромъ, Гудовичъ отправился къ Воронцовой, прося ее доложить государю, что перезжать во дворецъ невозможно, ибо о площади забыли и ране мсяца она очищена быть не можетъ.

И въ тотъ же день, но далеко за полночь, когда государь посл сытнаго ужина собирался спать, Воронцова, все отлагавшая минуту объявить ужасную новость, вдругъ какъ-то бухнула ее. И вс предугадывали врно. Государь пришелъ вдругъ въ такое состояніе, что, не смотря на третій часъ ночи, поднялъ на ноги весь дворецъ. Казалось, буря съ вихремъ и градомъ прошла по всмъ горницамъ и корридорамъ.

Государь былъ человкъ добродушный, еще никого не обидвшій за трехъ-мсячное свое царствованіе, но тмъ не мене вс и все боялись его и трепетали. Видно — дворянская кровь придворныхъ, дворцовыхъ слугъ и прихлебателей исподволь и давно обратилась въ рабскую и всякій привыкъ трепетать, иногда самъ не зная зачмъ и отчего.

И среди ночи были вытребованы во дворецъ и Корфъ, и вс петербургскія власти, за исключеніемъ принца. Государь объявилъ, чтобы за ночь вс градовластители сообща придумали что-нибудь и чтобы площадь была очищена въ три дня.

Полу-нмцы, полу-русскіе, генералы, полковники, тайные и статскіе совтники хотя и усердно ломали свои давно на служб опорожненныя головы, но ничего не придумали. И самъ полицмейстеръ Корфъ и всякаго рода власти, даже нкоторые сенаторы здили верхомъ и ходили пшкомъ, на громадное пространство, все сплошь покрытое мусоромъ и застроенное всякими сараями и балаганами. И, разумется, всякій изъ нихъ, вспоминая, что государь приказалъ въ три дня все это очистить, разводилъ руками, а иногда даже и присдалъ, — движеніе, краснорчиво говорящее:

— Вотъ и поздравлю! Что жъ тутъ длать?

Дйствительно, снести все это возможно было при правильномъ и усердномъ труд только въ три недли или мсяцъ, но уже никакъ не мене.

Полицмейстеръ Корфъ быстро, по приказу государя, выздороввшій въ прошлую ночь, теперь отъ ужаса и боязни заболлъ уже дйствительно, не дипломатически.

IV

Но матушка святая Русь всегда нарождала избавителей или Богъ земли русской въ злосчастныя минуты всегда ихъ посылалъ ей. Не одинъ Мининъ въ урочный часъ явился на Руси и спасалъ ее единымъ могучимъ взмахомъ души и длани.

И въ эти дни, тяжелые и грозные для Петербурга, когда все высшее сословіе столицы, поджавъ хвостъ, сидло по домамъ, не смя высунуть носа и боясь навлечь на себя немилость разгнваннаго императора, явился новый Мининъ. Хотя на маленькое дло народился онъ, но все-таки на такое, о которомъ напрасно и тщетно ломали себ головы вс правители и властители.

Жилъ да былъ въ оны дни въ Петербург, близь Охты, русскій мужикъ, происхожденіемъ костромичъ, по ремеслу плотникъ, годами для россійскаго и православнаго человка не старъ и не молодъ, всего-то полъ-столтья съ хвостикомъ.

Чуть не съ

семилтняго возраста у себя на деревн орудовалъ онъ топорикомъ. Добраго и усерднаго парнишку взялъ съ собой въ Петербургъ на заработки его дядя и ласково называлъ «Сеня». И вс звали его Сеней, никогда никто ни разу не назвалъ его Сенькой; такое ужь было у него лицо, что Сенька къ этому лицу было именемъ неподходящимъ.

Изъ года въ годъ съ топоромъ въ рук много дловъ надлалъ Сеня. Былъ у него только одинъ этотъ «штрументъ», но онъ могъ имъ все сдлать. И балки имъ рубилъ онъ, и всякія хитрыя, замысловатыя штуки вырубалъ, для которыхъ нмцу нужны три дюжины всякихъ инструментовъ. Много украшеній всякаго рода было на домахъ петербургскихъ, на которыхъ Сеня, проходя, глядлъ съ кроткой радостью. Остановясь каждый разъ, онъ, спихнувъ шапку на лобъ, почесывалъ за затылкомъ и ухмылялся, глядя на свою работу.

«Моя!» думалъ онъ, а иногда и говорилъ это первому прохожему.

Теперь, переваливъ на вторую полсотню годовъ, Сеня былъ тотъ же искусный и усердный плотникъ, все такъ же орудовавшій топорикомъ; лицо его было то же свжее моложавое, ни единаго сдого волоса ни въ голов, ни въ окладистой бород; сила все та же, такъ что молодыхъ рабочихъ за поясъ заткнетъ; искусство все то же. Бухаетъ онъ съ плеча по большой балк и ухаетъ при этомъ, выпуская такое количество воздуха изъ груди, что иному нмцу, въ род принца Жоржа, этого воздуха на всю бы жизнь хватило. Или тихонько, ласково, будто нжно чикаетъ онъ большущимъ топоромъ по маленькому куску липы или ясеня и выходитъ у него мальчуганъ съ крылышками, или лира, или рогъ изобилія, или какая иная фигура, не имъ, а нмцемъ выдуманная, и которую теперь господа стали наклеивать на фасады домовъ.

Сеня тоже въ числ прочихъ работалъ во дворц въ качеств простого поденщика. Иные въ двадцать лтъ выходятъ въ хозяева и подрядчики, а Сеня, хоть тысячу лтъ проживи на свт, все будетъ подначальнымъ батракомъ.

Наступили великіе дни страстей Господнихъ, когда весь православный людъ на пространств четверти всего земного шара, павъ ницъ, молился во храмахъ, каялся во грхахъ и причащался святыхъ тайнъ Христовыхъ. Съ тайною, непонятною сладостью на душ и съ чистою совстью ожидалъ всякій встртить великій праздникъ Христовъ. Въ эти самые дни въ полурусской столиц, на окраин громадной земли православной, все, что было властнаго, высокаго и чиновнаго въ Питер, вся эта взмытая пна великаго русскаго моря житейскаго, т. е. все придворное сословіе, переживало тоже дни — скорби и печали. Когда во храмахъ по всей Руси колнопреклоненные священники восклицали надъ колнопреклоненнымъ же народомъ: «Господи, Владыко живота моего!», здсь въ пышныхъ домахъ и полу-дворцахъ столицы, весь людъ важный и сановный, прозванный народомъ «голштинцами», восклицалъ тоже:

— Господи, площадь-то, площадь!

— Имъ-то, чортъ съ ней, да что изъ-за нея, юсъ же будетъ!!.

Во вторникъ на страстной недл, Корфъ, похудвшій въ болзни, съ распухшимъ даже отъ горя носомъ, объзжилъ на худой, заморенной лошади, быть можетъ, въ сотый разъ громадную площадь, сплошь покрытую всякою всячиной. Онъ столько горевалъ и думалъ, что уже не зналъ, гд теперь помщается его голова: на плечахъ или гд въ иномъ мст? И пріятели, и знакомые, и многіе вельможи, вс размышляли. И посл своего размышленія вс только разводили руками и произносили такія слова, которыя теперь Корфъ безъ остервеннія слышать не могъ.