Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Но дальше Павел Петрович уже ничего не слышал. Вся обстановка кабинета, и сам кремлёвский фотограф, и насмерть перепуганная Роза – всё поплыло перед его глазами, поехало куда-то в сторону, во рту появился противный металлический привкус, тело покрылось липким холодным потом…
– Что с вами, товарищ генерал?!..
Но ответить Троицкий уже не смог…
Мутная, серая пелена накрыла его с головой.
Шорохи, шарканье ног по каменным плитам, невнятные шёпоты, взмахи трепещущих крыльев… безконечные коридоры… коридоры без дверей, без окон…
Медленно, тягуче, откуда-то издалека вновь пришли к нему голоса людей…
– Что с ним?..
– Обморок…
– Самвел, я боюсь…
– Это всего лишь обморок…
Троицкий открыл глаза. Он лежал на полу, а над ним низко-низко склонился Токсян с рюмкой коньяка в руке… Чуть поодаль, широко распахнув глаза и в ужасе прижав руки к пылающим щекам, стояла прекрасная Роза.
– Что я говорил?!.. – Самвел поднёс коньяк ко рту Павла Петровича. – Самый обыкновенный обморок. Выпейте, товарищ генерал, я вас очень прошу.
Но тому и без коньяка было невыносимо тошно.
– Спасибо, Самвел… Я не могу…
– Ну, ну… Не надо капризничать. Вот увидите, сразу лучше станет.
– Не буду, – упрямо повторил Павел Петрович и попытался подняться с пола. Но ноги почему-то плохо слушались его.
– Что случилось?.. Почему вы так… вдруг? – спрашивал Токсян, помогая ему встать.
Троицкий попросил воды и, когда, лязгая зубами о край стакана, отпил несколько глотков, с трудом ворочая языком, ответил.
– "Троицкий П.П." – мой родной брат…
Ему не померещилось – на фотографии в "Звёздочке", действительно, был Пётр.
Примерно через полчаса, когда Павел Петрович вышел из редакции на улицу, Гамреклидзе, поджидавший его у входа, ахнул:
– На вас лица нет, товарищ комбриг!.. Что-то ужасное случилось?..
– Напротив, Автандил… Совсем напротив… Я брата нашёл, – и он показал растерявшемуся грузину фотографию, которую по распоряжению Токсяна напечатал для него фотограф-заика. – Вот, второй слева – мой брат.
– Представительный мужчина, – одобрил тот. – Но вы… Простите за откровенность, совершенно зелёного цвета. До сих пор я думал, от радости люди не зеленеют…
– Стыдно признаться, я, Автандил, в обморок упал. Представляете?.. Первый раз в жизни. Нервишки стали сдавать.
– Поехали, Павел Петрович, к нам. Мы вас быстро в норму приведём.
– Нет, дорогой мой… Отвезите меня в гостиницу. Я третий день в Москве, а в номере своём ни разу не ночевал. Что Лариса Михайловна про меня подумает?.. Загулял старик – не иначе. Стыдно. А кроме того, мне просто выспаться надо. Я подсчитал:
26
Пока Богомолов и Савушкин бегом спускались по лестнице Школы-студии, Иван Сидорович рассказал, что произошло. При выезде машины «Скорой» от Склифа на Садовое кольцо, в неё на полном ходу врезался гружёный самосвал. При этом удар пришёлся в правую переднюю дверь, как раз в то место, где рядом с шофёром сидела Наталья. Водитель совершенно не пострадал, ни одной царапины. А вот она!..
– Эх!.. Успеть бы!.. – резюмировал Савушкин свой короткий рассказ.
Так всегда: ждёшь беду с одной стороны, а она потихоньку подкрадётся к тебе сзади да так шарахнет, что и охнуть не успеешь!..
Возле подъезда, где ещё совсем недавно шумела возбуждённая толпа московских театралов, стояла машина с большими красными цифрами "03" на боку. Савушкин, кряхтя, забрался на переднее сиденье, Алексей Иванович устроился сзади. Там в углу на месте санитара, сжавшись в комок, сидел Серёжка. В полумраке салона горели его глаза. В них застыл ужас, и теплилась надежда.
– Папа, тебе Иван Сидорович всё рассказал?
– Да, сынок.
– Как ты думаешь, то, что с мамой, это ведь не очень серьёзно?.. Правда?..
– Потерпи немного, Серёженька… Потерпи… Приедем, на месте всё узнаем.
– Но Иван Сидорович сказал тебе, что мама поправится… Ведь сказал?
– Иван Сидорович точно ничего сказать не может. Сам не знает.
Мальчишку била нервная дрожь. Алексей Иванович накрыл его полой своего бушлата и крепко прижал к себе.
В Склифе Савушкин усадил Серёжу на скамью в коридоре.
– Подожди нас здесь. Мама велела, чтобы сначала мы с отцом к ней зашли.
– Дядя Ваня, ну пожалуйста… Я вас очень прошу…
– Что с тобой, Серёга? Ты мать решил ослушаться?!.. Жди, – и вдвоём с Богомоловым они зашли в палату.
Наталья лежала на спине, вытянув руки вдоль тела. Вся голова и даже шея её были забинтованы. Так в деревнях во время молотьбы бабы наши наглухо заматывают головы платками, чтобы полова, вылетающая из молотилки, не застревала в волосах. Она была невероятно бледна, нос заострился, запёкшиеся губы мелкими, частыми глотками ловили воздух.
– Алёша… – едва слышно позвала Наталья.
Алексей подошёл, сел у её изголовья и взял дрожащую руку.
– Наклонись… поближе… ещё ближе… ещё… мне говорить… трудно… не бросай Серёжку… он твой… сын… честное слово… в секретере… там… всё… увидишь… слава Богу… успела… запомни… запомни… в секре…
Она глубоко вздохнула, дёрнулась, словно, захотела встать, подбородок откинулся назад вверх, и глаза устремились в открывшуюся только её взору безконечную высоту, рука перестала дрожать, взгляд замер и остановился.
Иван Сидорович закрыл ей веки.