Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Троицкий кулак Гоши запомнил на всю жизнь.
Первый раз довелось отведать ему силу этого кулака почти сразу после того, как перевели его в одиночную камеру. Занемог арестованный плохо с сердцем стало. И захотел у надзирателя лекарство получить. И полупил!.. Мощный удар в переносицу отключил его от реальности, по крайней мере, на полчаса. Когда очнулся, сердце уже не болело, но голова и межглазье ныли нестерпимо. Но ни гематомы, ни других каких-либо заметных следов удара даже самый придирчивый эксперт обнаружить бы не смог. В этом, наверное, и заключалась главная уникальность боксёрских способностей Гоши.
Второй нокаут Павел Петрович получил тоже из-за собственной дурости. Захотелось ему поиздеваться
Казалось бы, на этом должен был комбриг утихомириться, но… Как говорится, Бог троицу любит!.. И в третий раз побывал товарищ Троицкий на полу своей камеры от удара Гоши… Об этом нокауте он вспоминал не просто с удовольствием – с наслаждением. Правда, случилось это значительно позже, два-три года спустя, и не от желания Павла Петровича подурачиться, а… Впрочем, что было, то было, и быльём поросло.
От нахлынувших воспоминаний он как-то чуточку размяк и, машинально потирая когда-то ушибленную переносицу, слабо улыбнулся. У него не было ни злости, ни даже неприязни к этому круглому человечку, но ощущение, что он прикоснулся к чему-то скользкому, липкому, от чего хотелось поскорее отделаться, не покидало его.
– Вы не обижайтесь, товарищ комбриг, – смутился Гоша. – Я же тогда был "при исполнении".
Троицкий коротко кивнул и, чтобы поскорее отвязаться от ненужного и не очень желанного общения со своим невесёлым прошлым, пробормотал под нос:
– Я понимаю…
Но не тут-то было!.. Семивёрстов наслаждался встречей старых знакомых и не собирался её заканчивать.
– Я хотел из Гоши чемпиона Союза сделать. По боксу… Но обнаружилось, что "чемпион" совершенно не переносит боли. Сам укладывает противника одним ударом, но попробуй ответь ему, начинает рыдать и молить о пощаде. Парадокс!.. А в тюрьме кто ему ответит?.. Потому и расцвёл наш Гоша на надзирательском поприще.
Спасла Павла Петровича женщина в строгом синем костюме английского покроя, с высоченной причёской в виде батона "хала" на голове. Она подошла к Тимофею Васильевичу и что-то прошептала ему на ухо. Он взглянул на свои командирские часы: было без четверти пять.
– Ну что ж! – невеселая ухмылка искривила его рот. – Похоже, ждать нам сегодня больше некого. Даже на поминки боятся прийти. Сволота!.. Так что будем начинать. Тем более мне тут администрация кафе намекает: времени у нас в обрез – до семи. В половине восьмого тут будет отмечать свой юбилей директор Крестовского рынка. А это фигура куда более уважаемая и значительная, нежели мы с вами, товарищи. Так что рассаживайтесь, дорогие мои, кто куда хочет… Благо, места предостаточно… Нет, нет, Павел Петрович!.. Вас я попрошу сюда: рядом со мной… Андрей Дмитриевич!.. Сухопаров!.. Ты куда направился?.. Нет уж, садись во главу стола. Из официальных лиц ты у нас лицо единственное, поэтому должен находиться на высоте. Согласно табели о рангах.
Он взял со стола бутылку "Столичной" и налил фужер
– Давайте вспомним матушку мою Елизавету Павловну. Каждому из вас она сделала что-то хорошее. Одному улыбнулась, другого пожалела, третьего накормила, ещё кому-то нужное слово сказала в трудную минуту… Но каждый испытал на себе её ласку, заботу, тепло… Так ли я говорю?.. Так ли?!..
– Ой, не говори Тимоша!.. Я ейной доброты никогда не забуду!.. Подруга моя дорогая!.. И на кого же ты нас покинула?!.. – пытаясь попасть ему в тон, фальшиво запричитала пожилая соседка.
Семивёрстов поморщился:
– Марья, ведь фальшивишь!.. Уж слишком откровенно!.. Прекрати.
– Не прекратю!.. И никакая я тебе не Марья!.. У меня, между прочим, имя, отчество…
– Машка, заткнись!.. А не то на улицу выгоню!.. Ты меня знаешь… Посиди послушай, а вдруг и в самом деле умнее станешь, – оборвал её Тимофей. Та фыркнула и принялась вилкой ковырять заливной язык. Обиделась.
– Да, так вот… О чём, бишь я?.. – воспалённым взглядом он обвёл собравшихся гостей и, немного погодя, продолжил: – Мама прожила долгую и счастливую жизнь… Да, счастливую, несмотря на всё то, что ей довелось испытать!.. И горя хлебнула она немало… Но всегда, в любой ситуации спасало её то, что она без остатка отдавала людям свою безконечную доброту. Я не помню, чтобы мама на кого-то закричала, чтобы разозлилась или обиделась… Никогда!.. Всем она хотела только одного – добра! И делала его!.. И не просила за это награды!.. Я вот думаю: какое это счастье – знать, что ты никому не сделал ничего худого. Я, например, про себя такого не могу сказать. Да и вы все, наверное, тоже… А она могла!.. Скольким ребятишкам она детство вернула!.. Скольких от тюрьмы спасла!.. Из грязи на свет Божий вытянула!.. Коля! – обратился он к немолодому уже, строгому, неулыбчивому человеку, сидевшему отдельно от других на дальнем конце стола. – Скажи!.. Ты был одним из первых, кого она из асфальтового котла вынула.
Тот поднял голову, секунду подумал и встал с рюмкой в руках:
– И скажу!.. У меня никогда не было матери. Сколько помню себя в раннем детстве, вечно на улице, вечно в лохмотьях, вечно грязный, вечно больной… Что ожидало меня в моей такой паршивой и невезучей жизни? В лучшем случае тюрьма, в худшем – перо в бок и братская могила без имени и фамилии на надгробье. Елизавета Павловна спасла меня, и её единственную я хотел назвать "мамой"… И не назвал… Не успел… Так всегда получается: хорошие слова мы всегда "на потом" оставляем… Прости меня, мама, что только сейчас я могу сказать тебе… – он замолчал, судорожно глотая душившие его слёзы. – Говори ты, Тимофей… Я не могу…
– А я и говорю, – тыльной стороной ладони Тимофей стёр выползшую из глаза слезу. – Спасибо, Николай… Брат мой названный… хорошо сказал, подлец!.. – и вдруг засмеялся. Коротко и с издёвкой. – Когда умирает какой-нибудь гад ползучий, радость испытываешь. Возьмём, к примеру, нашего товарища подполковника… Не мог даже у могилы слова человеческого из себя выдавить, всё по бумажке без выражения пробубнил!.. Лично я на его похоронах от радости козлом бы скакал!.. Честное слово!.. Ещё одной сволотой на земле меньше стало!.. А когда от нас уходит такой человек, как мама моя… Елизавета Павловна Семивёр…
Он не договорил, только махнул рукой.
– Не чокаясь… И до дна!..
Залпом опорожнил фужер и, не закусывая, налил ещё.
– Ну, вот… Маму помянули, а теперь давайте помянем сына её – Тимофея Васильевича!..
Сухопаров резко оборвал его:
– Ты что говоришь?!.. Окстись!..
– Я говорю – помянем Тимофея Васильевича Семивёрстова!.. Так получилось, что в одночасье оба кончились: и мать, и сын!..
Андрей Дмитриевич даже озлился:
– Я понимаю, у тебя горе… Но имей над собой власть!.. Не думай, что тебе сейчас всё дозволяется!..