Пётр и Павел. 1957 год

Десницкий Сергей Глебович

Павлу Петровичу стало скучно. Он понял: пробиться к сердцу чекиста – дело безнадёжное.

– Скажи, Тимофей, всё это ты сам придумал, или тебя начальство научило, как оправдываться перед собственной совестью и людьми, которых ты погубил,?

– Что значит "научили"?.. Я говорю то, что думаю… Во что верю.

Семивёрстов обиделся. Достал папиросу, закурил. Пуская кольца дыма в потолок, он даже не глядел в сторону Троицкого, и, казалось, разговор окончен.

– Я сейчас уйду, – успокоил его Павел Петрович. – Ты мне только скажи, что с Алексеем Ивановичем?.. Это, действительно, серьёзно?

Тимофей презрительно хмыкнул:

– Дело выеденного яйца не стоит. Никого Найдёнов не убивал, а стало быть, Богомолов не виноват, что в дому его у себя пригрел.

Синицына убил Фёдор Смагин – однополчанин Найдёнова, а дядька твой проходил по делу только в качестве свидетеля. Казалось, всё в полном ажуре, и дело можно благополучно закрыть?.. Дудки!.. Смагин, подлец, ночью нижнюю сорочку на себе разорвал и на оконной решётке у себя в камере повесился. Всё с ног на голову и перевернулось!.. Синичка-то майором КГБ был, и, стало быть, в этом деле обязательно должен быть обвиняемый, чтобы прочим неповадно было посреди бела дня в засранном вокзальном сортире ресторанной вилкой кагэбэшников убивать. А Найдёнов с Фёдором в тот момент были вместе, вот я и зацепился за это обстоятельство. Больше половины работы сделал: убедил свидетелей показания поменять, отпечатки пальцев на вилке главной уликой сделал… Одним словом, всё к тому подвёл, чтобы загрести раба Божьего Владимира под микитки и, в лучшем случае, лет эдак на десять на урановый рудник отправить… Вернулся в Москву кум королю, а меня – хвать за шкирку, и пинком в зад!.. От должности отстранили, служебное расследование завели… Как я озлился!.. Если бы ты только знал!.. Ах, так! – думаю. – Вот вам! – и показал здоровенную фигу. – Весь собранный материал, а к тому времени у меня аж две папки набралось, в мусорном ведре у себя на кухне сжёг, а пепел по коридорам Лубянки развеял!.. Суки поганые!.. Ничего вы от меня не узнаете, а если хотите Найдёнова в тюрягу упечь, ройте землю сами… Без моей помощи!.. – он улыбался, и в его налитых кровью глазах светилось дикое злорадство, торжество!..

Павел Петрович был потрясён: какой бешеный темперамент!.. Какая неуёмная страсть кипела в этом человеке!..

– Так что пока твоему Алексею Ивановичу ничего не грозит, можешь ему это передать, – после продолжительной паузы спокойно сказал Тимофей Васильевич и смятым носовым платком вытер пот со лба…

– Что же ты такое натворил, что на тебя дело завели? – осторожно спросил Павел Петрович.

– Жидёнка одного к праотцам отправил. Тогда, в тридцать седьмом, начальство меня похвалило, а нынешние… Осуждает!.. Хотя этот Ланда – единственный, кого я.

– Неужто?!.. – удивился Троицкий.

– Не веришь?.. – ухмыльнулся Семивёрстов. – Чем хочешь, поклясться могу!.. Хотя после смерти матушки мне вроде, как и клястся уже нечем…

– А как быть с теми, кого после твоих допрсов к стенке поставили?..

Тимофей громко, заливисто расхохотался.

– Я-то тут причём?!.. – удивился искренне, неподдельно. – Сие в мою компетенцию не входило… И не смотри ты на меня так!.. Не надо!.. Неужто на тебе крови нет?.. Ни за что не поверю, что на Гражданской ты с "беляками" только философские диспуты вёл и па-де-катры танцевал. Приходилось убивать, товарищ комбриг?.. Ведь приходил ось?!..

Троицкий побледнел.

– Каюсь… Убивал… – сказал тихо, но твёрдо. – Но снисхождении не прошу.

– То-то и оно!.. – Тимофей бросил погасший окурок в урну и встал. – Пойдём лучше выпьем, Павел Петрович. А разбираться, кто прав, а кто виноват, – самое гиблое дело. Об этом мы с тобой никогда не договоримся. Пошли!..

– И последний вопрос, Тимофей Васильевич… Для чего ты мне свидание с Гошей устроил? Не думаю, что поиздеваться хотел, какой-то другой замысел был у тебя. Но какой? – понять не могу.

Семивёрстов ухмыльнулся:

– Зацепил-таки он тебя!.. А я и не заметил… Старею, значит…

– Так зачем же?

– Хотел одну теорийку свою проверить.

– И как?.. Проверил?..

– Мгу… Видишь ли, Павел Петрович, мне казалось, что в деле с тобой, я одну очень серьёзную промашку допустил. Не всегда сила силу ломит, случается, слабость посильней оказывается, а я с тобой только на силу рассчитывал.

Очень уж ты меня завёл! "Да неужто, – думал я, – этот хлипкий интеллигент не согнётся под напором моим?" И просчитался!.. А мне знаешь, что надо было сделать? Когда я тебе очную ставку с женой устроил, мне бы не орать на тебя, а отпустить вместе с ней на все четыре стороны: мол, гуляйте, голубки, милуйтесь… А через недельку, другую… – он хитро подмигнул Троицкому, – вернуть обратно в камеру. Да ты бы у меня, как шёлковый стал… Все бумажки подписал бы, во всём признался, потому как опять захотелось бы побабиться с женой. Но эта мысль мне только сейчас в голову пришла. И решил я проверить, так ли оно на самом деле?.. Но опять ошибся. Если бы ты при встрече со своим мучителем озлился, значит, действительно, надо было тебя лаской пронять. А ты даже бровью не повёл. Сильный ты человек, Павел Петрович. Очень сильный. Преклоняюсь.

Троицкий усмехнулся, мгновенье постоял, словно хотел ещё о чём-то спросить, но, вместо этого, протянул гардеробщику свой номерок. Семивёрстов бросился помогать ему одеться и, когда натянул на плечи собеседника пальто, тихонько, почти в самое ухо спросил:

– Так не хочешь выпить со мной?..

– Благодарствую, Тимофей Васильевич. С меня довольно.

– Ты не только сильный, ты ещё и гордый. Что же не спросишь, для чего я тебя на поминки позвал?

Павел Петрович обернулся и посмотрел Тимофею прямо в глаза. Тот смутился, отвел взгляд, достал из внутреннего кармана кителя сложенный пополам листок бумаги, протянул Троицкому:

– Вот вы меня во всех смертных грехах обвиняете, гражданин Троицкий, а оказывается, не один я ко всем вашим несчастьям причастен. Есть и другие лица, из-за которых вы безвинно пострадали.

Павел Петрович, предчувствуя недоброе, сразу не стал брать бумагу.

– Что это?

– Донос, – ответил Семивёрстов. Сказал просто, как о чём-то обыденном. – И обратите внимание на подпись. Хотя и без подписи, думаю, вы этот почерк из тысячи отличите.

У Павла Петровича потемнело в глазах. До него с трудом доходил смысл написанного… Аккуратно выведенные буквы прыгали перед глазами и никак не хотели складываться в слова. Он перечитал раз, потом ещё…И ещё!.. Чтобы понять, наконец, содержание… Превозмогая тошноту, от которой кружилась голова и щемило в груди, он поднял глаза на своего бывшего следователя. Тот печально, с какой-то затаённой грустью смотрел на своего бывшего подследственного. Понимал, что для того значат эти несколько строк, написанных на листке, вырванном из школьной тетради в косую линейку. Понимал, сожалел, сочувствовал.

Троицкий вернул донос Семивёрстову.

– Оставьте его себе, товарищ Троицкий, – неожиданно предложил Тимофей. – Так сказать, на долгую память. В деле вашем подшит машинописный оригинал. Притом анонимный. Наши интеллигентные доносители редко пользовались пером, предпочитали пишущую машинку. Думаю, почерка своего стеснялись. Это уже по моей инициативе автор сего сочинения написал его от руки и поставил собственноручную подпись. Для чего спросите?.. А так… На всякий случай… Может, когда и понадобится, подумал я тогда, и спрятал в свою личную коллекцию человеческой подлости. У меня в ней много прелюбопытных экспонатов хранится. Многие мёртвым грузом до сей поры лежат, а этот вот, как видите, пригодился… Прощай, Павел Петрович!.. Не поминай лихом!.. – и лихо щелкнув каблуками до ослепительного блеска надраенных сапог, исчез за дверью зала кафе.

Павел Петрович вышел из кафе на шумную вечернюю Сретенку. Только что закончился киносеанс. Люди шли сплошным потоком и возбуждённо обсуждали только что увиденный фильм. Троицкий с трудом пробирался сквозь этот людской поток и чувствовал, что задыхается. Ноги стали какими-то ватными, кружилась голова, и какая-то мутная липкая тошнота подступала к самому горлу. Он не помнил, как поймал такси, как добрался до площади Коммуны. Но, когда переступил порог гарнизонной гостиницы, с облегчением увидел, как от столика дежурной, за которым восседала роскошная Лариса Михайловна, ему навстречу поднялся сияющий Влад.