Пётр и Павел. 1957 год

Десницкий Сергей Глебович

Серёжа всё сделал так, как советовал отец. Когда ставил свечку "на канун", то тихо попросил про себя: "Боженька! Пусть мама в раю будет. Ладно?" А перед "Иверской" слегка замешкался: фитилёк свечки спрятался в воск, и от этого она никак не хотела загораться. "Не торопись", – послышался ему тихий ласковый голос. Серёжа поднял голову. Прямо на него смотрели добрые скорбные глаза Богоматери. Уж кто-кто, а Она-то знала, как тяжело потерять близкого, родного человека, и потому печалилась и сокрушалась со всеми скорбящими. Не отдавая себе отчёта в том, что он делает, повинуясь необъяснимому душевному порыву, Серёжа не выдержал, опустился перед Ней на колени и стал молиться. Он никогда не делал этого раньше, он не знал ни одной молитвы, поэтому слова у него путались, цеплялись одно за другое, иной раз вообще пропадали или неожиданно выскакивали откуда-то из-под сознания, мешались, комкались, но он не обращал на это внимания и… молился. Горячо, страстно. Сокрушаясь и радуясь, надеясь и… Веруя!..

Наутро, в день похорон, Серёжка проснулся

очень рано. За окном было ещё темно, отец тихонько похрапывал, лёжа на раскладушке, громко тикали стенные часы, и под этот ритмичный ход равнодушного времени он лежал, уставившись в потолок, по которому уличные фонари раскидали причудливые тени, думал и вспоминал.

В детском саду на ёлке он напрочь забыл стихотворение, которое должен был прочитать на торжественном утреннике. Как он мог забыть?!.. Ведь вызубрил стих ещё за две недели до праздника. Серёжка и теперь его помнит: "Детвора не хочет спать сегодня. Новый год торопится сюда. На вершине ёлки новогодней ярко светит красная звезда!" Он видел, как, сгорая со стыда, густо покраснела мама, как она силилась подсказать ему первые слова, но он ничего не слышал. Он смотрел в ярко-синие насмешливые глаза Люськи, не мог вспомнить ни слова и понимал одно – он погиб!.. А скандал в третьем классе! Его выбрали старостой и велели собрать на анализы мочу. Но Серёжке не захотелось возиться со всем этими пузырьками и бутылочками, которые ребята принесли на следующий день. Он слил их содержимое в литровую банку, на которую наклеил бумажку с надписью "3-й Б" и отдал школьной медсестре. Какой поднялся скандал!.. Его грозились выгнать из школы, завуч Климентина Ивановна извергала громы и молнии, а мама, пытаясь сдержать смех, старалась убедить её, что у сына были самые добрые намерения и он ни над кем не собирался издеваться. А первые попытки тайного табакокурения!.. На чердаке соседнего дома собралась компания из четверых одноклассников… Кажется, это было в третьем… нет, во втором классе. Они купили на каждого по пачке "Примы" и, изображая завзятых курильщиков, "выкурили" по пять сигарет. Чтобы уничтожить предательский запах изо рта, Серёжка, вернувшись домой, пять раз вычистил зубы мятной пастой и был уверен в своей полной безнаказанности. Каково же было его удивление, когда мама, едва переступив порог дома, строго спросила: "Курил?!" Не знал бедняга, что, прикуривая, он огнём спички спалил себе все ресницы, так что "следы преступления" в буквальном смысле слова были у него на лице!.. А как осуществилась его заветная мечта?!.. Ещё в четвёртом классе он загорелся идеей купить фотоаппарат. Каждый день он заходил в фотомагазин на Петровке и любовался сверкающей оптикой и хромированными деталями фотокамер. При этом для того, чтобы осуществить мечту, предстояло решить всего две проблемы. Проблема номер раз: какой аппарат купить, "ФЭД" или "Зоркий"? Проблема номер два: полное отсутствие денежных средств на эту покупку. Полтора года, отказывая себе во всём, экономя на школьных завтраках и походах в кино, Серёжка копил эти средства. Чтобы избежать ненужных расспросов, накопленные деньги прятал в карман старой маминой куртки, которая висела в коридоре на вешалке: вот уже несколько лет мама к ней даже не притрагивалась. Как же он был потрясён, когда однажды, вернувшись из школы, он не обнаружил куртки на привычном месте!.. Оказывается, мама за ненадобностью выбросила её на помойку, не проверив содержимое карманов. Горе Серёжки было огромно, и он не смог скрыть его от матери. По его подсчётам до заветных семисот восьмидесяти пяти рублей оставалось всего каких-то… полгода!.. Рыдая, он признался маме в своём финансовом крахе, ожидая разноса за свою глупость. А она, ни слова не говоря, взяла его за руку, отвела в магазин на Петровке и купила сыну новенький "ФЭД"!..

Резкий звонок будильника прервал его воспоминания.

Взволнованные и сосредоточенные в ожидании предстоящего события отец с сыном быстро встали, умылись и начали собираться. Серёжа приготовил свой выходной костюм ещё со вчерашнего вечера и теперь с горечью подумал, что надевает тёмно-серую чешскую пару всего второй раз в жизни: мама купила костюм перед новым учебным годом, и первого сентября Серёжка очень гордился, что в обновке выглядит совсем взрослым. Разве знал он тогда, что в следующий раз наденет её по такому страшному поводу. От завтрака Алексей Иванович отказался, поскольку решил причаститься после литургии. Серёжа последовал его примеру.

Когда они вышли на улицу, шёл дождь. Осень вовсю вступала в свои права, и резкий порывистый ветер налетал время от времени, давая понять: бабьему лету пришёл конец.

– Боюсь, в такую погоду народу придёт немного, – вздохнул Серёжа.

– Не говори "гоп". Поживём, увидим.

И действительно, поначалу в храме было малолюдно. Только Савушкин, подчёркнуто торжественный и серьёзный, встретил их на ступенях. Он мрачно курил, не обращая внимания на моросящий дождь. Но постепенно стали подходить и другие, так что к концу литургии вокруг гроба Натальи собралось много людей. Проститься с ней пришли сослуживцы, трое однокурсников, фронтовые друзья, соседи по дому, бывшие пациенты.

– Вот видишь, – Богомолов был искренне рад, что мрачному прогнозу сына не суждено было сбыться. – Посмотри, сколько народу собралось. Любили твою маму, Серёжа… Очень любили… Гордись…

Совершив чин отпевания, отец Иоанн обратился к собравшимся с кратким словом.

– Дорогие братья и сестры!

Любовь – это не только и не столько наслаждение. Любовь – это, прежде всего, боль. И страдание. Заболел ребёнок. Поглядите,

что с матерью делается!.. Да она сама готова метаться в жару, сама готова глотать лекарства и принять на себя вдесятеро больше страданий, только бы дитя было здорово. Вот она – любовь!.. Материнская любовь! Но ведь это – её кровинушка, её родное, неотделимое! А как быть с чужими?.. Может ли она точно так же любить соседа, или знакомого, или вовсе постороннего человека? Найдутся ли у каждого из нас такие душевные силы, чтобы боль чужого стала нашей собственной? Чтобы его страдания отзывались в нашей душе таким же сильным и личным чувством?.. Думаю, не всегда и не у всех. А ведь сострадание – это и есть самая истинная любовь. Потому что никакой корысти в ней нет… Да и быть не может… Какая корысть в том, что ты ближнего своего пожалеешь?.. Но оглянемся на себя. Что мы любим больше всего на свете? Мы самих себя жалеть любим! Очень любим повздыхать и поплакаться: мол, какие же мы бедные и несчастные! Иной раз у человека простая царапина, а он вопит так, словно насмерть раненный, и в жилах кровь стынет, и в самом деле начинаешь верить: страшная беда приключилась – гибнет человек. А настоящее горе всегда втихомолку живёт. Настоящая боль редко-редко наружу воплем вырывается… Это уж когда совсем невмоготу становится… А у русского человека особенно. Русский человек очень застенчив по натуре и не любит, когда на него особое внимание обращают, когда в его сторону пальцем тычут. Он напоказ только товар на базаре выставляет. Мне недавно один прихожанин пожаловался: "Мне, – говорит, – страдания всю душу иссушили". Думаю, неправ человек. От страданий душа богаче становится, а сушит её чёрствое равнодушие и скука сердечная… А наш Спаситель?!.. Пригвожденный к кресту, Он испытывал такие муки, которые нам, обыкновенным людям, даже представить страшно. А вокруг бесновалась толпа. Люди, которые ещё неделю назад при входе в Иерусалим встречали Его пальмовыми ветвями и криками "Осанна!" и ради которых он принял на себя эти крестные муки, теперь плевали ему в лицо и кричали: "Распни!.. Распни Его!" А Он молился за них и просил Отца Своего: "Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят…" Боже!.. Как Он страдал!.. Как страдал…

Отец Иоанн помолчал немного. О чём-то своём, личном, подумал.

– Истинно счастлив лишь тот, кто печётся не о своём животе, а болеет душой за ближнего своего. Посмотрите, сколько вас здесь! Вы все пришли сюда, в храм, не корысти ради, а по искреннему движению души вашей захотели поклониться той, которая отдала вам когда-то частицу своего сердца, кроху своей любви. Я в мирской жизни тоже был хирургом и знаю, что такое врачевать с любовью и без… Равнодушных врачевателей народ "коновалами" называет. И поделом. А эта слабая и красивая женщина на фронте среди крови и грязи, среди матерщины и уродства смерти сумела сохранить своё высокое предназначение – любить и быть любимой. Вечная ей память!.. И да упокоит Господь нежную душу её в горних селениях Своих! Аминь!..

Многие, слушая отца Иоанна, плакали. Серёжа держался из последних сил. Алексей Иванович смотрел на сына, болел за него душой и радовался – горе своё мальчишка переносил с удивительным достоинством. И только на кладбище, когда по крышке гроба заступали молотки, он не выдержал и разрыдался.

– Не смущайся… Плачь, мальчик мой, плачь, – отец прижимал его к себе, гладил по волосам. Израненное сердце его разрывалось от нежности и любви.

Красный уголок не смог вместить всех, пришедших помянуть Наталью Григорьевну Большакову. Люди толпились в коридоре, им со стола через головы передавали разведённый спирт и закуску. Громких речей никто не говорил, и, может поэтому, создавалось впечатление, что тут собралась огромная семья.

К Богомолову с трудом протиснулся Иван Савушкин.

– Давай, Лексей, Наташку помянем!.. Я ведь её тоже любил без памяти и завидовал тебе до чёртиков!.. Но куда мне?.. Со свиным рылом в калашный ряд!.. Да она и не знала об этом…

Не чокаясь, они выпили.

– Что думаешь дальше делать?

Алексей Иванович почесал затылок, вздохнул.

– Если бы знать!..

– А я тебе так скажу, – казалось, Савушкин без его ведома уже принял решение, – забирай Серёгу и увози в деревню к себе. Мальчишке оклематься надо, а здесь не получится. Слишком многое напоминать о матери будет.

– Я бы с радостью, но не так-то это просто, дядя Ваня. А школа?

– Что школа?.. У вас в деревне что?.. Школы нет?

– Почему?.. Есть.

– Так что же тебе мешает? – удивился Иван Сидорович.

– Умная голова, сам посуди: какая школа в Москве, а какая в Дальних Ключах. Разве можно сравнить?.. А ещё – театры, музеи, развлечения… Нет, это, я думаю, не вариант…

– Для Серёги сейчас главное – нервишки в порядок привести, а не достоинствам московского образования умиляться. И потом, ты же не навечно его к себе забираешь. После Нового года привози обратно, если так столичная жизнь тебя манит. А что уехать ему сейчас отсюда надо, это точно. Поверь.

Домой отец с сыном возвращались пешком. Савушкин предлагал воспользоваться всё тем же стареньким «ЗИС» ом, но Сергей наотрез отказался.

– Мы как-нибудь сами, дядя Ваня, домой доберёмся.

И вот теперь они шли по мокрой после дневного дождя Сретенке и молчали. Серёжа глубоко засунул руки в карманы пальто, поднял воротник, так что, глядя на него сбоку, можно было увидеть только кончик носа и выбившуюся из-под фуражки прядь каштановых волос. О чём он думал?.. Что творилось в его душе?.. Алексей Иванович ни о чём не спрашивал, не пытался вызвать сына на разговор. Ждал. Придёт время, сам заговорит, а если не заговорит, значит, не признал ещё в Богомолове близкого человека.