Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
– Экой ты любопытный, Егорушка!.. И всё-то тебе знать надобно!..
Но, похоже, Крутову было не до шуток.
– Беда, Алёшка!.. Твой пацан в прорубь с головой провалился!..
– Что?!.. – в ужасе выдохнул Богомолов. – В прорубь?!.. С головой?!.. – и уже было кинулся из избы наружу, Егор с трудом, но удержал его.
– Охолонь маленько!.. Живой он!.. Живой!.. Не утоп… На его счастье, мимо Герасим проходил… И хотя тоже макнулся пару раз, а мальчонку вытащил.
– Где он?.. Серёжка где?!..
– Герасим его к Анисье отнёс. Я о ту пору как раз у неё сидел… После вчерашнего организм в порядок приводил, лечился то есть…
В одной рубахе и шлёпанцах на босу ногу Богомолов кинулся на улицу.
"Это всё наказание за грехи мои… Господи! Будь милостив!.. Прости меня, грешного!.. Господи!.. Прости меня!.." – раз за разом повторял он пока, не разбирая дороги, прямо по лужам бежал к дому Анисьи.
Одним рывком, чуть не сорвав дверь с петель, ворвался в избу старухи-самогонщицы и в изумлении замер на пороге. За накрытым столом сидела тёплая компания и громко, заливисто… пела… "Ох, мороз, мороз! Не морозь меня!" Тоненький высокий дискант сестёр-близняшек был трогательно чист и прозрачен, ему вторил могучий бас Герасима Седых, мальчишки старательно выводили мелодию, и даже скрипучий голос Анисьи не портил общей картины. Глядя на этот дружный хор, невозможно было представить, что короткое время назад случилась беда с одним из его солистов.
– Лексей Иванович!.. Дорогой ты наш!.. – обрадовалась дорогому гостю хозяйка дома. Она взяла со стола стакан и, наливая в него прозрачную жидкость из изрядно ополовиненного трёхлитрового бутыля, весело спросила: – Ты чего, как не родной?.. Присоединяйся! – и, протянув стакан Богомолову, с достоинством прибавила: – Ты не сумлевайся… Чище слезы младенчика…
– Серёжа!.. Ты как?.. Нормально?.. В смысле… Как ты себя чувствуешь? – с трудом подбирая слова и туго соображая, что здесь происходит, спросил Алексей Иванович.
– А мы тут… все вместе… мой день рождения… отмечаем!.. Второй!.. – язык у парня плохо слушался, глаза лихорадочно блестели. – Вот, знакомься, отец!.. Мой спасатель!.. То есть… Спаситель… Ну, в общем… вы меня понимаете?.. – и ткнул пальцем в сторону бывшего председателя колхоза.
Герасим при виде Богомолова, сразу как-то сник, помрачнел и медленно поднялся с лавки. Смотреть на него было и грустно, и смешно. Анисья откуда-то из сундуков достала одёжку своего покойного мужа, но тот при жизни был тщедушным и низеньким, поэтому Серёжке она пришлась как раз впору, а на мощном торсе товарища Седых смотрелась крайне нелепо: руки почти по локоть вылезали из обмызганных рукавов тулупа, а чтобы прикрыть волосатую председателеву грудь, пришлось ему туго перепоясаться верёвкой, но и эта хитрость не спасала – полы норовили всё время распахнуться, отчего Герасиму Тимофеевичу было неловко, даже стыдно, и чувствовал он себя, как второгодник-переросток.
– Ты меня, конечно, прости, Алексей Иванович, но мы для сугрева… поначалу растёрли Серёгу… всего… – запинаясь и краснея, начал он своё объяснение.
– Как растёрли?.. Чем?!..
– Само собой… самогонкой… А потом чуток выпить дали, чтобы, значит, не заболел… Не дай Господи!.. – и, коротко взглянув на Богомолова, тут же отвёл глаза.
– Я первый раз в жизни… такое пробовал! – с гордостью произнёс спасённый. – Сначала всё во рту обожгло, а потом… внутри тепло-тепло стало!.. И так хорошо!.. Давайте, ещё выпьем!.. И знаете за что?.. – Серёжка попробовал
– По-моему, тебе на сегодня хватит, – Алексей Иванович сел рядом и крепко обнял сына за плечи. – Вон, ноги не держат…
– Чистая случайность! – сопротивлялся парнишка. – Я за Герасима Тимофеевича хочу выпить!.. Обязательно!.. За здоровье!..
В сенцах по полу застучал деревянный протез Егора, а через секунду и он сам появился на пороге. Из-за его спины выглядывали встревоженные глаза Галины.
– Я вижу, вы тут без меня зря времени не теряли!.. – обрадованный увиденной картиной общего застолья Крутов проковылял к столу и не раздумывая налил себе почти полный стакан. – За благополучное избавление от бед и напастей!.. В прежние времена я бы тебе, Герасим, на грудь медаль прицепил "За геройское спасение утопающих"!.. – залпом выпил, крякнул и, отправив в рот щепоть квашеной капусты, полез в карман за кисетом.
– Алексей Иванович, я тебе одёжу принесла, – тихо проговорила Галина. – Ты ведь совсем раздетый из дому выскочил, вот я и подумала…
– Спасибо, – коротко ответил Богомолов, стараясь не глядеть ей в глаза.
Когда, переодевшись в сенцах, он вернулся в горницу, Серёжка сладко спал, уронив голову на тонкие мальчишеские руки, и даже присвистывал во сне. Губы его тронула лёгкая улыбка, и было ясно, что снилось ему не сегодняшнее купание в ледяной воде, а что-то доброе, радостное. С помощью Анисьи осторожно, чтобы не разбудить, Алексей Иванович перенёс сына на высокую пружинную кровать за ситцевой занавеской и, укутав пуховым одеялом, сел рядом на табуретку.
И вот тут-то и навалилось на него!..
Горечь, боль, сожаление, стыд.
Эх!.. Богомолов, Богомолов, что ты наделал!.. Как ни оправдывай себя разными обстоятельствами, или внезапно вспыхнувшим чувством, всё равно блуд есть блуд. И другого названия у него нет и быть не может. А за совершённый грех, хочешь не хочешь, надо отвечать. Сколько раз отец Серафим говорил: «Ничто в нашей жизни не остаётся безнаказанным. Ни благое дело, ни дурное…» Не послушался мудрого человека, вот и получай сполна!..
Алексей Иванович вспомнил, как в июне сорок первого жестоко недоумевал: за что Господь так безпощадно наказал его – в одночасье лишил любви… семьи… А главное, надежды… Конечно, как всякий живой человек, он не безгрешен, но наказывать так страшно?!.. Так жестоко?!.. За что?!.. Он не соглашался, бунтовал в душе… Однако, успокоения не получал. Оттого на фронте так упрямо искал смерти… И не находил… Уже много позже, в госпитале, он вдруг вспомнил, какие глаза были у его матери, когда он заявил родителям, что не собирается быть священником, то есть идти по стопам отца, и уезжает в Петербург, чтобы поступить в университет. Мать не плакала, но глубина её горя была так велика, что при этом воспоминании сердце его содрогнулось. Отец ничем не выдал своих чувств, более того – благословил, но, по всему видно было, так и не примирился с сыновним предательством. А после встречи с отцом Серафимом Богомолов окончательно согласился с тем, что получил по заслугам, и бунтовать перестал. Фашистский лётчик сделал с ним то же самое, что и он в пору своей юности сотворил со своими родителями. Иначе, конечно, но какая разница, чем мы убиваем родителей своих?.. Непослушание и самовольство, порой, страшнее бомбы.