Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Потом они заперлись в кабинете и проговорили с глазу на глаз больше двух часов. Всё это время матушка, не шевелясь, сидела на сундуке в коридоре, покорно сложив руки на коленях, беззвучно плакала и молилась. Слёзы текли по её розовым щекам, скатывались вниз, капля за каплей падая на цветастый фартук. Когда дверь кабинета открылась, она торопливо стёрла со щёк последнюю слезу и обречённо встала.
– Свершилось?..
– Помоги ему собраться, – только и ответил ей муж, осенил сына крестом и троекратно расцеловал. Потом молча повернулся и ушёл в кабинет, плотно прикрыв дверь. Больше отца Иоанна домочадцы в этот вечер не видели.
На следующий день сразу после завтрака
– Ну, вот ещё!.. Будто я… барин какой!.. Надо мне, матушка, к студенческой жизни привыкать. В Петербурге на извозчиках не очень-то разъездишься.
– Пиши почаще… Нас не забывай, – уговаривала его сестра.
Чмокнув её в щёку, Алексей проворно сбежал с крыльца. На ходу обернулся и помахал рукой. А мать ещё долго стояла на пороге и торопливо крестила его вслед, пока сын не скрылся из виду.
С отъездом Алексея в доме Богомоловых поселилась тоска. Замолк рояль, по вечерам в уютной гостиной перестали слышаться весёлые голоса и смех. Лица домочадцев помрачнели, улыбка на них стала редкой гостьей, а матушка ходила по дому с воспалёнными глазами, потому как частенько плакала где-нибудь в укромном углу, когда её никто не видел. Она никогда не отличалась крепким здоровьем, а теперь всё чаще и чаще не вставала по утрам с постели, жалуясь на недомогание, и, в конце концов, сильно занемогла. Врачи недоумённо разводили руками, прописывали безполезные пилюли и порошки, всё семейство усердно молилось "о здравии рабы Божьей Екатерины", но… Ничего не помогало. Матушка таяла буквально на глазах и к Покрову Пресвятой Богородицы тихо скончалась, посылая своё материнское благословение всем родным, а особенно сыну Алексею, который по неведомой причине так и не смог приехать на похороны матери и лишь, спустя две недели, прислал письмо, в котором горько сокрушался о её смерти. Отец пережил свою жену всего на пять лет. В октябре четырнадцатого года подхватил где-то жестокую инфлюэнцию и сгорел в пять дней.
Воспоминания Валентины Ивановны оборвались приходом Капитолины, которая вернулась в гостиную с кожаным сундучком в руках.
– Красота-то какая! – восхищённо проговорила домработница, ставя сундучок на пуфик рядом с креслом хозяйки. – Небось, от батюшки вашего остался.
– Сначала у отца был, потом по наследству к мужу перешёл, – Валентина Ивановна достала из портмоне маленький ключик и вставила его в замок сундучка. – Они оба священники у меня, и сундучок этот им нужен был на случай, чтобы требы разные вне храма совершать: больного причастить или дом освятить… В таком роде… Вроде походной аптечки у доктора…
– Ну, надо же!.. – изумилась Капитолина. – Попы?!..
– Не попы, а священники, – поправила её Валентина Ивановна.
– Да, да, конечно священники!.. А я и не знала!..
– В наше время таким родством хвастать не принято, – ответила хозяйка и подняла кожаную крышку.
Нутро сундучка со множеством отделений, перегородок и кармашков, было обтянуто красным атласом. И какое же там хранилось богатство!.. Кружевные пинетки, костяной веер с перламутровой инкрустацией, набор слонов и слоников, крохотная табакерка из палисандрового дерева, шкатулка, обтянутая разноцветным бисером, театральный бинокль с выдвижной ручкой, массивная серебряная брошь с каким-то зеленоватым камнем, жемчужное ожерелье… Всего и не перечислишь!.. Валентина Ивановна открыла шкатулку, всю
– Это мой крестильный. Я его, почитай, сорок лет, как сняла и сюда запрятала. Пришла пора снова надеть… Помоги застегнуть, а то пальцы у меня стали корявые, совсем не слушаются.
Девушка застегнула миниатюрный замок на цепочке.
– А с чего это пора пришла?..
– Помру я скоро, Капа…
– Да что вы такое говорите?!.. Ей Богу!..
– Не спорь!.. Сердце… оно всё чует… Всё… Не сегодня и не завтра, конечно, но, поверь, близок мой час. Ох, как близок!..
Она вновь заглянула в сундучок.
– Сколько же разного барахла за человеческую жизнь набирается! – достала оттуда маленький альбомчик с двумя розовощёкими девочками в нарядных платьях на обложке. – Как давно я его в руки не брала! Страшно подумать!.. – открыла и засмеялась.
– Что вы? – удивилась Капа.
– Вот, послушай…
"В минуты скорби и печали,Когда тоска, как лютый зверь,Терзает сердце, то едва лиПомогут люди – им не верь!В такие горькие минутыОдна с невзгодами борисьИ, если хочешь утешиться,Творцу Всевышнему молись!..Это мы в гимназии на память друг дружке в такие альбомчики стихи писали. А Катя среди нас слыла настоящей поэтессой. Какие сладкие слёзы мы проливали над её стихами!.. Это уже потом, много позже, случайно открываю модный женский журнал и читаю до боли знакомые стихи. Батюшки!.. Да ведь это Катин перл!.. Так я узнала, где черпала вдохновение лучшая поэтесса нашей гимназии… Погоди… Сейчас… Попробую вспомнить…
"Печальный соловей прекрасной розеПел дивный гимн, сгорая от любви,Но, верная унылой жалкой прозе,Бездушная шипы ощерила свои!.." —Валентина Ивановна опять засмеялась, – Сколько лет прошло, а я помню!.. До сих пор помню!..
Она достала из сундучка пачку фотографий.
– Сейчас я тебе её покажу… Вот, смотри, третья справа… Правда, хорошенькая?.. А сколько надежд!.. Сколько сладких предчувствий!..
– А где она теперь? – осторожно спросила Капа. – Жива ли?..
– Бог весть!.. В девятнадцатом году Глуховцевы всей семьёй за границу подались. Я от неё две почтовые открытки получила. Одну из Белграда, а через полгода из Парижа. Больше я про неё ничего не слыхала, – она достала ещё одну фотографию, – А это её брат Виталий!.. А?.. Необыкновенно, неестественно хорош!.. Сколько ночей я из-за него проревела!.. Подушку слезами насквозь промочила!.. А он в мою сторону даже не глядел…
Капа покачала головаой и сказала очень уважительно:
– Военный!..
– Мы с Катей уговорили его сняться, когда он к нам на каникулы из кадетского корпуса приезжал, – Валентина Ивановна перевернула фотографию и прочитала на обороте: – "Пятое августа 1898 год." Боже!.. Как давно это было!.. И как недавно!.. Как-то жизнь слишком быстро прошла… Промелькнула!.. Бедный Виталий!.. Погиб в двадцатом, когда белые из Крыма в Константинополь уходили… Упал с парахода и… утонул, – она увлеклась, перебирая старые пожелтевшие фотоснимки. – Это я… Это моя матушка… Это тоже я… Опять я… с выводком своим…