Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Принять предложение Петровых и временно поселиться у них в столовой на кушетке он тоже никак не мог. Во-первых, потому что мешали ему всё те же соображения интеллигентской деликатности, а во-вторых, не мог он себе позволить встретить Наталью в чужой квартире на правах то ли приживала, то ли ещё хуже… неизвестно кого. Вразумительно объяснить, кого именно, он так и не сумел.
Поэтому, поблагодарив перепуганное семейство, он отправился к родной сестре бывшего зятя своего Николая Стёпушкина в Плотников переулок на Арбате. Алевтина Стёпушкина, в замужестве Снегирёва, встретила его приветливо, но особой радости не выказала. От неё Богомолов узнал, что Николай каким-то образом выяснил обстоятельства гибели всех своих на станции Молодечно. Он был абсолютно уверен, что Алексей Иванович тоже погиб вместе со всей семьёй, о чём и заявил в жилищную контору. А когда в сентябре сорок второго года на его домашний адрес пришло извещение о том, что "гвардии
Очутившись на улице возле дома Алевтины, Богомолов неожиданно для себя испытал острое неуютное чувство, какое, должно быть, переживает всякий бездомный человек.
"И да поможет Господь всем безприютным скитальцам!" Он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах слышал эту фразу, но если тогда она не была наполнена для него каким-либо особым смыслом, то теперь он всем своим существом ощущал всю трагическую глубину этого крика человеческой души.
Не дай Бог, ещё раз подобное испытать!
И тут Алексей Иванович неожиданно вспомнил своего соседа по госпитальной палате Егора Крутова. Они лежали рядом, голова к голове, но, что самое любопытное, поначалу, несколько дней, не видели друг друга в лицо, а только тихо переговаривались. Егору ампутировали левую ногу, а Богомолов после операции, с осколком, застрявшим в сердце, о том, чтобы пошевелиться, не мог даже мечтать. Непонятно почему, но, даже не видя один другого, они прониклись взаимной симпатией, а когда Егору принесли костыли, и он смог, наконец-то, встать и хорошенько рассмотреть своего соседа, были уже, если и не друзьями, то очень добрыми приятелями. В результате, дружба их окрепла. Крутов часами просиживал на богомоловской койке и, выписываясь из госпиталя, пригласил Алексея Ивановича навестить его и подробно описал, как можно добраться к нему в Дальние Ключи.
И вот теперь это приглашение оказалось, как нельзя кстати, и, не раздумывая долго, Богомолов поехал на Ярославский вокзал, справедливо решив, что Наталью можно дожидаться и вдали от Москвы, а к тому времени, когда она вернётся, видно будет, где им свой дом обустроить.
Егор принял Богомолова как родного. Ни у одного, ни у другого семей не было, потому и зажили два бобыля в крутовской избе в мире и согласии. Двух пенсий по инвалидности хватало им с лихвой, и ни в чём нужды они не знали. В деревне деньги иную цену имеют, чем в городе, к тому же огород, домашняя птица, свиньи и прочая живность могут прокормить работящего человека вообще без "живых" денег.
Сразу же по приезде Алексей Иванович познакомился с отцом Серафимом, и эта нечаянная встреча во многом определила его дальнейшую жизнь. Богомолов хоть и был сыном приходского священника, но воцерквлённым человеком, в сущности, никогда не был. В детстве и ранней юности он, уступая молчаливому призыву родителей, ходил в церковь регулярно, но, стоя на службе и даже помогая отцу в алтаре, уносился безпокойными мыслями подальше от храма и, бывало, засматривался на хорошеньких прихожанок. А когда вырвался из родительского гнезда, то и вовсе перестал молиться и в церковь заглядывал только по большим праздникам. Конечно, если бы его спросили, верит ли он в Бога, Алексей не задумываясь ответил: а как же?.. Как без этого?.. Но вера его была наивной, детской, без особых обязательств и душевного усердия. Отец Серафим исподволь, незаметно сумел подготовить истерзанную душу своего нового прихожанина к тому, что вера стала для Богомолова необходимой как воздух, и храм Божий из архитектурного сооружения превратился в святое место, где встречался он со своим Спасителем и Его Матерью, пресвятой Девой Марией. Сначала, имея определённый опыт, Алексей начал помогать отцу Серафиму во время литургии в алтаре, но вскоре стал его правой рукой и самым верным помощником во всех делах и заботах сельского прихода.
Буквально на другой день после того, как обустроился Алексей Иванович у Егора, написал он Наталье длинное, подробное письмо на её московский адрес и стал терпеливо дожидаться ответа. Но закончилась война, отгремели салюты и победные марши, а желанная весточка всё не приходила. Поначалу Алексей Иванович нервничал, психовал, раза два порывался даже поехать в Москву, чтобы на месте выяснить, в чём дело и что с любимой приключилось, но выбраться из Дальних Ключей ему так и не удалось. Душевная боль потихоньку начала затухать и, в конце концов, стала для него всего лишь воспоминанием.
– Мам, мы чай пить не будем, – Серёжа поставил на стол вскипевший чайник – Я пройдусь с Андрейкой немного. Через полчаса буду.
– Договорились, – согласно кивнул Богомолов.
– До свиданья, – видно было, что Андрюшке тоже очень хотелось остаться, но напрашиваться он не стал: мальчишеская гордость не позволяла.
Хлопнула входная дверь, и в доме Большаковых стало тихо-тихо.
– Ну, Наташа, теперь твой черёд рассказывать… Обещала.
– А я не отказываюсь. Соображаю, с чего начать?
– С самого начала, Наташа, я думаю, лучше всего будет.
– Сначала, так сначала! – она закурила свою любимую папироску "Север" и начала: – Когда автобус, в котором ты уезжал от меня, исчез в лесу за поворотом, я, веришь ли, первый раз за всю войну заревела. Никогда, ни до, ни после, ничего подобного со мной не было. А тут сижу на скамейке возле третьего корпуса, как дура, и реву. Только не думай, Богомолов, что из-за какой-то немыслимой любви к тебе я ревела белугой. Обидно мне стало, что всё так быстро и глупо закончилось. Я, может быть, и не тебя вовсе любила, а свою самую… Да нет!.. Свою единственную уникальную операцию, за которую я даже благодарности от начальства не получила, хотя вполне могла хотя бы на премию в виде лишней бутылки неразбавленного спирта рассчитывать. Всё то, что ожидало меня впереди, было уже не интересно. Потому что знала – повторить случай с тобой, Богомолов, мне не дано. Написала рапорт, что прошу отправить меня из тылового госпиталя на фронт. Для повышения, так сказать, профессиональной квалификации. И что ты думаешь?.. Просьбу мою удовлетворили, а я, признаюсь, не очень на это рассчитывала. И в июне сорок четвёртого оказалась в полевом госпитале под Минском. Тут-то и под бомбёжку попала. Фрицы совсем озверели. У нас на всех палатках огромные красные кресты, чтобы с воздуха сразу видно было – здесь госпиталь. Так они, сволочи, именно эти палатки с крестами прицельно бомбить стали. Представляешь?.. Хотя о чём я? Разве для этой нелюди человеческие законы писаны?.. Я, правда, особенного страху натерпеться так и не успела: уже при втором заходе "мессеров" меня контузило, и я на две недели сознание потеряла. Уже потом, много позже, когда я с койки вставать начала, мой ангел-спаситель Иван Сидорыч Савушкин – военврач первого ранга – признался, что совсем было надежду потерял вывести меня из комы. У него был нос картошкой, а под ним кучковались большущие, рыжие от махорки, насквозь прокуренные усы. Помню, в курилке под лестницей он похлопал меня по коленке и прошепелявил сквозь эти заросли: "Я думал, Григорьевна, каюк тебе, а ты, смотри, молодчага!.. Живучая!.." Да, случаются порой чудеса на этом свете – я очнулась. Глаза разлепила: кругом всё белое, сестричка ласково улыбается, врач что-то спрашивает, а я совсем, то есть абсолютно ничегошеньки, не помню и никак сообразить не могу: где я, как сюда попала, какое сегодня число, а, главное, кто я, и как меня зовут. Всю память напрочь отшибло…
Рассказывать про то, как я на больничной койке валялась, не стану – не интересно. Выписали меня из госпиталя в сентябре полным инвалидом. Словно на помойку вышвырнули. Никому я была не нужна, ни для какого серьёзного дела не годилась. Первым делом, конечно, вспомнила тебя. Захотела написать, поахать, повздыхать, пожаловаться, помощи попросить, но тут же себя окоротила. Как в кино, увидала твоё сердце. Я ведь его… живое… вот в этих руках держала. До сих пор помню, как оно, бедное, в ладонях моих билось… Увидала и… оборвала себя на полувздохе. Даже думать, даже вспоминать тебя навеки сама себе запретила.
Папироска её догорела до мундштука, она достала из пачки новую и прикурила… от старой. Раза два глубоко затянулась и, выпуская изо рта сизый дым, продолжила:
– Так бы и загнулась я потихоньку, Богомолов, а может, и того хуже – спилась бы, только сестрино несчастье выручило. Когда в сентябре я в Москву из Минска вернулась, Тамара была уже на шестом месяце. До войны мы с ней крайне редко встречались: думаю, за всё время и десяти раз не наберётся. А тут… Перебирала я свои бумажки, чтобы от ненужного мусора избавиться, случайно наткнулась на номер её телефона и позвонила… От тоски ли, от одиночества, не знаю, но стали мы с ней видеться. То я к ней сюда, в эту квартиру, приду, то она ко мне на Таганку. Да, да, Богомолов, не удивляйся, не моя эта квартира, а Тамаркина. Я у Абельмановской заставы прописана, а Серёжка здесь. Ты не представляешь, чего это стоило, чтобы грудного младенца на жилплощади умершей матери прописать. Спасибо деду, он тогда ещё жив был, нацепил все свои ордена… А он в Гражданскую у Щорса в полку воевал… Пришёл в контору, стукнул кулаком по столу: "Кто тут смеет сироту, сына Героя Советского Союза обижать?!.. Да я лично товарищу Ворошилову буду жаловаться!.. Мы с ним кумовья!!!" Насчёт кумовства он, конечно, приврал, но, ты знаешь, подействовало: Серёжку на родительской площади прописали. С тех пор и я тут с ним живу… Незаконно. Правда, он об этом ничего не знает…