Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
– Молчи, пустобрех!.. Знаю, что говорю!.. Ну, мальчики, за стол!.. За стол!.. На пустой желудок полезно только анализы сдавать!..
Дом её всегда отличался хлебосольством.
История семьи Абросимовых-Москалёвых была весьма примечательной. В ней, как в зеркале, отразились все более или менее значительные события первой половины двадцатого века. Несчастья в семье начались давно. Когда в марте тысяча восемьсот восемьдесят первого года народовольцы убили Александра Второго, выяснилось, что Николай, младший сын Спиридона Порфирьевича, уже давно водил знакомство с самыми отъявленными «бомбистами». Сам он, слава Богу, бомб не метал, а лишь сочувствовал молодым и нахальным безумцам. Да ещё изредка подкармливал эту вечно голодную братию в трактире, принадлежавшем отцу… И всё-таки не это обстоятельство, а деньги отца, как считало абсолютное большинство их друзей и недругов, сослужили ему добрую службу и, пожалуй, спасли от более сурового наказания… Громко об этом говорить опасались, зная крутой нрав Абросимова-старшего, но подлые слухи всё же нет-нет
Летом восемьдесят седьмого года неудавшийся "бомбист" вернулся под отчий кров, но не один. Из алтайской ссылки привёз Николай Спиридонович в Москву жену Стешу, из бийских мещан, и двух дочерей трёх и пяти лет. Мать, увидав нежданную невестку – тихую, скромную, чем-то напоминавшую встрёпанного воробышка, – тихо заплакала, а глава семейства, едва сдерживая рвущиеся из него проклятья и непечатные ругательства, заперся в своём кабинете и на три дня погрузился в запой… Всё это время в доме ходили только на цыпочках и разговаривали исключительно шёпотом. Молодые со страхом и трепетом ждали, чем дело разрешится и каков будет вынесен им приговор, ловя на себе неодобрительные, косые взгляды домашней челяди.
Как так?!.. Самовольно, без родительского благословения?!.. Да такого невиданного самоуправства не знало ни одно поколение славного купеческого рода!.. Позор!..
Через три дня двери хозяйского кабинета, наконец, отворились, и помятый, опухший, в старом халате, злой, но уже не разъярённый, Спиридон Порфирьевич вышел к домочадцам. По его молчаливому сигналу в гостиную призвали молодых с потомством, и всему новоявленному семейству был устроен смотр.
Невестка не произвела на свёкра никакого впечатления. Старший Абросимов любил яркие краски не только на этикетках своих товаров, но и в домашнем обиходе, и в жизни вообще. В женщинах он прежде всего ценил фигуристость, броскую красоту, смелый взгляд карих глаз, косу до пояса… А тут… Он оглядел Стешу с ног до головы и горестно вздохнул. Потом перевёл взгляд чуть вправо. У ног матери, путаясь в длинных складках её тёмной юбки, робко жалась самая младшая из Абросимовых, Поля. Она походила на мать не столько наружным обликом своим, сколько пугливою кротостью и желанием спрятаться от любопытных, безцеремонных взглядов взрослых, укрыться в своём собственном, недоступном для чужих мирке. И, когда дед, протянув конфету, поманил её к себе, Поля ещё крепче вцепилась в материнский подол. Да-а!.. Давно Спиридон Порфирьевич мечтал о наследниках, чтобы было кому дело всей своей жизни передать. Но у старшего сына Порфирия детей вообще не было: то ли жена его Марфа была безплодной, то ли в семени сына настоящей мужской силы не хватало, но оставалось уповать на младшего. И вот – на тебе!.. Не такие наследники были нужны ему. Нет!.. Воробышки были не в его вкусе.
Но вдруг Спиридон Порфирьевич почувствовал, что спину ему сверлит чей-то пристальный взгляд, обернулся и… Из-под сдвинутых бровей в упор смотрели на него колючие карие глаза. Старшая внучка его Елена утонула в диванных подушках так, что сразу заметить её не представлялось возможным.
– Дай! – коротко изрекла она и протянула деду свою пухлую ручонку.
– Что тебе дать? – удивился тот.
– Конфету давай! – тоном, не терпящим никаких возражений, приказала она. И, когда, развернув блестящий фантик, отправила шоколадное лакомство в рот, вновь распорядилась. – Ты всегда мне будешь конфеты давать!.. Понял?
И дед, конечно же, всё понял. Он понял, что эта малышка покорила его суровое сердце раз и навсегда. И в одночасье стала для него отрадой, утешением и… надеждой.
Крепко сбитая, лобастая, с толстенной каштановой косой, она была вылитый Спиридон Порфирьевич… Только в девчачьем варианте. Ну, как тут было не умилиться, не влюбиться и не пропасть со всеми дедовскими потрохами?!..
Таким образом, благодаря Ляльке молодая поросль стала частью всей абросимовской семьи… Но особой радости жизнь под отцовской крышей ни Николаю, ни Стеше не принесла. Не мог Спиридон Порфирьевич побороть свою неприязнь к невестке, а стало быть, и к сыну, поэтому, когда он решился и открыл своё дело в Боголюбове, Николай чуть не на коленях умолил отца, чтобы тот дал ему возможность испробовать свои силы на самостоятельном поприще. Старик для вида слегка покуражился и… в конце-концов, согласился. Но с одним условием: любимица его Лялька должна остаться в Москве. Скрепя сердце молодые условие отца приняли и уехали в Боголюбово, чтобы больше в Москву не возвращаться. Лялька, когда выросла, несколько раз навещала родителей, но, живя вдали друг от друга, они мало-помалу утратили подлинно родственную связь, которая со временем превратилась в привычку… что ли? А с матерью, отцом и старшим братом отношения вообще стали чисто формальными. Они поздравляли друг друга с престольными праздниками, с именинами, и только. Да разве у них одних распадались семейные связи? По всей России мелкие дрязги перерастали в открытую вражду, а та, в свою очередь, рождала злобу и ненависть. Многовековой семейный уклад рушился под напором новомодных теорий и учений. Семья теряла своё великое значение буквально на глазах. "Особенные люди" Чернышевского вершили своё чёрное дело, созывая утративших веру в какие-то омерзительные "коммуны", где к ужасу обывателей объявляли свальный грех высшим проявлением "свободы личности", и непечатными словами проповедовали всеобщее равенство и
Умирая, Спиридон Порфирьевич оставил старшему сыну в наследство два оптовых склада, четыре магазина и два трактира. Да кроме того, крупный подряд на поставки продовольствия для российской армии. Казалось, чего желать большего?.. Живи, богатей да радуйся!.. Ан, нет!.. Господь иначе распорядился. В девятьсот пятом году грянула катастрофа. Склады, магазины и один из трактиров помещались на Пресне, в Кудрине, у Дорогомиловской заставы и в Грузинах – как раз там, где гремела самая большая пальба и шли самые настоящие бои. Абросимовские склады сначала разграбили, а потом подожгли, магазины постигла та же участь, а в трактире на Тишинке красногвардейские боевики даже что-то вроде штаба своего устроили. Когда войска их оттуда выкуривать стали, разнесли трактир на мелкие щепки, так что от него одно лишь воспоминание осталось. Слава Богу, Спиридон Прокофьевич не видал всего этого безобразия. А то бы умер не от "удара" на полке в бане, где по заведённому ещё прадедами обычаю парился под Новый, 1900-й, год, а прямо на пепелище былого достатка и благополучия.
В Боголюбове же дела принимали совсем иной оборот.
Торговля у Николая Спиридоновича сразу пошли в гору: сказывалась абросимовская сноровка и хватка. Через три года после переезда из Москвы у него было два магазина, вместо одного, да к тому же лавка на рынке. А ещё через пять он даже завёл свой канатный заводик и уже подумывал о том, чтобы мыловарню открыть, но поостерёгся, потому как дошли до Боголюбова слухи, что в первопрестольной творится невесть что: богатых грабят и убивают, на улицах палят из винтовок и орудий. Одним словом – светопреставление. То бишь революция.
К счастью, в Боголюбове её почти не заметили: ни выстрелов, ни погромов, ни сколько-нибудь серьёзных волнений здесь не случилось. Приехали какие-то три человека с красными бантами в петлицах, собрали народ на площади, и один из них с остренькой чёрной бородкой, в пенсне стал кричать что-то про гнёт царизма и про никому непонятную солидарность с восставшим рабочим классом. Боголюбовские обыватели согласились, что человек он, конечно, образованный и шибко умный, но слушать его почему-то не стали, и краснобантная троица, чертыхаясь и кляня "несознательный элемент" самыми непотребными словами, убралась из города восвояси. Так что из революционных передряг пятого года Николай Абросимов, в отличие от своего старшего брата, выбрался без потерь.
Он вообще считал себя "везунчиком". Торговля шла… дай Бог каждому! В доме царил мир и покой, а уж на свою младшенькую они с матерью нарадоваться не могли. С годами пугливый гадкий утёнок превратился в самую настоящую красавицу. Красота её, правда, была неброской, но смогла же Поленька покорить сердце единственного законного наследника самого богатого человека в Боголюбове, коннозаводчика Кондрата Москалёва, Михаила, так что тот голову совершенно потерял. Целый год Михаил взаимности добивался и сумел-таки Полину Абросимову завоевать. А претендентов на её руку было предостаточно. Свадьбу сыграли пышную: три дня наотмашь гуляли. Из уездного города специально оркестр выписали. В городском саду устроили безплатное угощение для всех желающих. Вино лилось рекой… Впрочем, обошлось без особого мордобоя. Слободские, правда, подрались, но без последствий, а так только… чтобы кости размять. Потом на тройках отвезли молодых в усадьбу в трёх верстах от города, которую свёкор по широте души своей отписал им в вечное пользование, и те зажили там мирно и счастливо. Как в старину говорилось: "Стали жить поживать да добро наживать".
Эдакая розовая идиллия – не иначе. И казалось им, что конца этому безоблачному счастью не будет. Но… Человек предполагает, а Бог располагает. Началось-то всё безоблачно, а вот закончилось?.. Страшной трагедией.
К тридцати годам стал Михаил Москалёв боголюбовским городским головой, а это место не только почётно, но и хлопотно. В шестнадцатом году собралось местное купечество капитальный мост через речку Гнилушку строить. А то старый совсем обветшал, а Гнилушка, хотя и невелика была, и в летнюю пору её вброд перейти можно было, но по весне, в каждое половодье, так разливалась и бушевала, что мост в полную негодность пришёл. Собрали деньги по подписке, в уезде заказали проект, но, когда всё для начала строительства было готово, вдруг выяснилось, что собранные деньги куда-то пропали. Скандал поднялся невообразимый. В растрате обвинили городского голову, и, хотя Москалёв перед иконой божился, что денег из городской кассы не брал, решено было отдать его под суд. Михаил Кондратьевич был очень богатым человеком и с лихвой мог в одночасье покрыть недостачу, но на дворе стоял март семнадцатого года, и новая революционная власть решила устроить показательный процесс. Мол, вот мы какие принципиальные!.. До суда, впрочем, дело не дошло, потому что буквально накануне слушаний нашли Москалёва мёртвым: под крышей на сеновале в своей усадьбе повесился. Может, и вправду виноват был и позора испугался. Посудачили городские сплетники да ушлые репортёры и в Боголюбове, и в уезде, но скандалы на Руси быстро вспыхивают и так же быстро гаснут. Потому стало москалёвское дело понемногу забываться, как вдруг случилась другая беда.