Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Наталья целовала сына в его вихрастую голову, и сокрушалась вместе с ним, и вместе с ним плакала:
– Ну, всё!.. Довольно, мой милый!.. Поплакал, и будет!.. Ведь всё хорошо!.. Всё просто отлично!.. Богомолов, ты-то что замер, как изваяние?.. Поцелуй сына!..
– Что?!.. – Алексей Иванович решил, что ослышался.
– Сына своего поцелуй, сказала!.. Ты у нас с приглушинкой, оказывается…
– Наташа!.. Что ты со мной делаешь?.. – взмолился Богомолов. – Ведь я живой человек… всё-таки… – никогда ещё ему не было так плохо, как теперь.
– Поцелуй сына, ничего с тобой не сделается… Я разрешаю.
Сергей
– Здравствуй… папа…
Больное сердце Алексея Ивановича чуть не разорвалось на куски от этого еле слышного зова. Сколько лет он не слышал его и даже не мечтал ещё раз услышать, а вот поди ж ты!.. Никогда и ничего не загадывай наперёд. Не дано нам знать не только то, что через месяцы или годы с нами может случиться, но и в следующее мгновение нашей жизни.
В десять часов Наталья отправила Серёжку спать. Завтра начиналась новая рабочая неделя, и ребёнок перед школой должен был выспаться. Она была любящей, но строгой матерью, и это сразу бросалось в глаза. Сын даже не подумал, что её можно ослушаться или попросить в такой необычный день о снисхождении. Пожелав родителям спокойной ночи, счастливый – он отправился спать. Взрослые вновь остались одни.
– Как тебя понимать прикажешь? – спросил Алексей Иванович после долгого и мучительного молчания.
Наталья ничего не ответила. Сидела, тупо уставившись в стол, и курила.
– Ответь только, ты кому врала?.. Сергею или мне?
И снова – ни звука.
– Пойми, Наташа, я отцовства у тебя не выпрашиваю, и жалость мне твоя тоже…ни к чему. Уверен, Сергею тоже. По правде жить и проще, и легче.
Наталья посмотрела на него. Измученные глаза её просили о пощаде. Но не выдержала, отвела взгляд и снова уткнулась в стол.
– Ты и в самом деле ничего не понял, Богомолов. Какая тебе разница, обманула я тебя или правду сказала? Ты сына хотел?.. Вот и получай его готовенького. Очень хороший парень получился, уверяю тебя… Кстати, уши у вас, действительно, похожи…
– Ты тоже ничего не поняла, Наташа. Амбиции мои тут не при чём, и не о себе я – о Серёжке забочусь. Родной или приёмный, он уже назвал меня отцом, и не в моей это власти: отказаться теперь от него или трусливо сбежать. Я совсем о другом… "Нет ничего тайного, что не стало бы явным". Так в Библии сказано. И вот, представь себе на секунду, твой обман открылся?.. Что с Серёжкой будет?.. Как он материнскую ложь перенести сумеет?.. Хватит ли мальчишеских сил?.. И в каком свете ты сама перед ним предстанешь?.. Не думала об этом?..
– Думала.
– И что?
– И так плохо, и эдак… С какой стороны ни подступись, а выхода из этой ситуации у меня уже нет. Единожды солгавши, должна я и дальше свою игру вести, – она оторвала глаза от стола и робко взглянула на Богомолова… И тут он увидел, что она плачет. – Какие у него глаза были, заметил?.. Я его таким сияющим никогда не видела… И что ты мне сейчас предлагаешь?.. Чтобы я это сияние своими собственными руками загасила?!.. Ну, уж нет!.. Пусть он меня последней гадиной считать будет, не стану я его этого счастья лишать… Не дождёшься!.. Да, соврала!.. Но не для своей же выгоды соврала, а потому только, что добра ему хотела!.. И он поймёт меня… Что бы ты мне ни говорил… Поймёт!.. Должен понять!.. Господи!.. Как же мне теперь хорошо!..
23
Когда
– Ну, пойдём… Пойдём, – Николаша схватил Павла за руку и потащил его за собой к лестнице, которая из прихожей вела прямо на второй этаж. – Мы с Лялей совсем заждались тебя. Последнее терпение потеряли.
За девятнадцать лет, что прошли с тех пор, как комбриг Троицкий последний раз поднимался на антресоли дома купца Абросимова, деревянные ступеньки сильно постарели, совершенно рассохлись и на каждый шаг отзывались теперь целой гаммой почти человеческих настроений. То они жалобно вздыхали, то стонали с охами и ахами, словно жаловались на свою нелёгкую судьбу, а то злобно скрипели, противно повизгивая.
Что тогда о людях говорить, если даже неодушевлённый предмет, способный пережить не одно поколение ответственных квартиросъёмщиков, так быстро меняется и дряхлеет?..
– Павлуша!.. Дорогой мой!.. – пробасила Елена Николаевна и раскрыла навстречу Павлу Петровичу свои богатырские объятья. И он, худенький, щупленький, утонул в её пышной, необъятной груди.
Тётушка Николаши Москалёва Ляля, как называл её не только племянник, но и все близко знавшие, была необыкновенной женщиной. Очевидно, от деда Спиридона Елена Николаевна унаследовала не только крепкое здоровье, но и внушительные габариты: была почти двухметрового роста, одежду и обувь шила только на заказ, потому как найти подходящий размер во всех магазинах Москвы и Московской области ей было практически невозможно. Низкий густой голос её, сильно смахивающий на мужской баритон, приводил в душевный трепет всех окружающих, и спорить, а тем более скандалить, с ней не решались даже самые заядлые сквалыжницы.
– Какой ты стал худой!.. Старый!.. И прости меня, Павлик, облезлый!.. Задрипанный!.. Ничего от тебя, прежнего, не осталось!.. – тётя Ляля была безжалостна.
– Что поделаешь, Елена Николаевна?.. Зато вы цветёте по-прежнему, назло времени и всем злопыхателям!..
– Это только так кажется, дорогой. На самом деле, пора мне уже в дальнюю дорогу собираться. Зажилась я на этом свете – как-никак, а семьдесят пятый год уже!..
– Ляля, прекрати!.. – не выдержал Николаша. – Взяла дурацкую манеру: в последнее время чуть ли не каждый день помирать собирается!.. Тебе на вид и шестидесяти не дашь!..