Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
– Павел Петрович, не будем больше об этом. Ладно?.. Вы меня ни о чем не просили, я сам к вам в личные шофёры напросился, так что, если кто и должен извиняться, так это я. Поехали.
И вот сейчас, побывав на телеграфе, они подъезжали к старому дому в Сокольниках, с облупившимися колоннами, с обвалившейся штукатуркой, из-под которой выглядывали потемневшие от времени брёвна, и с разбитыми каменными ступенями, о которые стирало свои подошвы не одно поколение москвичей. До революции этот дом принадлежал состоятельному московскому купцу Абросимову, а сейчас, разделённый тонюсенькими перегородками на средние, маленькие и очень маленькие клетушки, называемые почему-то «жилплощадью», являл
– Большое спасибо, Авто. Вы меня очень выручили, и помощь вашу я никогда не забуду, – Павел Петрович протянул руку, чтобы проститься.
– Как это?.. Я не понял: мы что, завтра уже не увидимся? – в голосе Автандила прозвучала обида.
– Не могу же я просто так, без зазрения совести три дня подряд вас эксплуатировать, дорогой товарищ Гамреклидзе. Пора и честь знать.
– Так я же завтра опять выходной. Вы, товарищ генерал, наверное, забыли: я работаю через два дня на третий. Скажите, куда за вами заехать, и мой "Опель" к вашим услугам. Дед Ираклий мне строго-настрого приказал, чтобы я вас ни под каким видом одного не оставил. Поэтому вы сначала с ним обо всём договоритесь, а потом уж со мной. Я человек подневольный.
Павел Петрович понял: спорить безполезно, но прежде чем ответить, слегка помедлил:
– Автандил, возьмите эту шкатулку. Не хочу повсюду её с собой таскать.
– Красивая вещь! – Гамреклидзе от восторга прищёлкнул языком. – А что там клад?..
– Граф Монте-Кристо в наследство оставил. Боюсь, украдут. Ну, а поскольку мне и сегодня в гостинице переночевать не удастся, лучше она до завтра у вас побудет. Мы с приятелем столько лет не виделись. Думаю, до утра обо всём переговорить не успеем…
– Значит, завтра в девять ноль-ноль я вас возле этих дверей встречать буду, – и, не дожидаясь согласия или возражений своего пассажира, сел за руль и так рванул с места, что уже через несколько секунды красные огоньки задних фонарей его машины скрылись в конце пустынной улицы за поворотом.
В окнах второго этажа горел свет. Павла Петровича ждали, и только тут он к ужасу своему сообразил, что пришёл в гости без ничего. Ни торта или коробки конфет, ни какого-нибудь занюханного цветочка у него не было. Позор, товарищ Троицкий! Ах, какой позор!.. Оправдать вас может только одно: вы так долго пробыли "за колючкой", что отвыкли там от принятых в нормальном человеческом общежитии порядков и правил. К счастью, он вспомнил, что в двух шагах отсюда находится "Булочная" и поспешил туда в надежде исправить свою забывчивость. "Булочная" была открыта, но в ней ничего, кроме торта "Сказка", сиротливо застывшего посреди стеклянной витрины, не было. Но, как говорится, на безрыбье и… "Сказку" можно тортом назвать, поэтому, заплатив в кассу восемнадцать рублей тридцать копеек и получив в обмен на чек картонную коробку с Иванушкой-дурачком и Царевной-лягушкой на крышке, Павел Петрович, смущённый, но всё же довольный, отправился обратно к дому купца Абросимова.
На входной двери справа и слева были прикреплены кнопки электрических звонков с фамилиями обитавших в этом доме граждан. Кнопка звонка Москалёвых было первая в правом ряду. Сердце Павла Петровича, казалось, выпрыгнет из грудной клетки, когда он нажал её и услышал торопливые шаги по коридору.
Дверь распахнулась, и на пороге выросла знакомая сутулая фигура Николаши.
Друзья крепко обнялись и, с трудом сдерживая рвущиеся наружу слёзы, так и простояли, обнявшись, некоторое время.
22
Жила Большакова, действительно, в трёх минутах ходьбы от телеграфа. Дом в Дмитровском переулке был очень старый, без лифта, и, когда они с Алексеем Ивановичем поднялись на пятый этаж, он даже
– Не устаёшь? – поинтересовался Богомолов. – Ведь каждый день по нескольку раз подниматься приходится?
– Привыкла, – коротко ответила Наталья Григорьевна и, отперев большим в завитушках ключом высокую дубовую дверь, крикнула. – Сергуня! Ты дома?
Никто на её крик не отозвался.
– Что ж, тем лучше: никто нам не помешает. Проходи, раздевайся… Вот тапочки гостевые. Есть будешь?.. Я с утра свой фирменный борщ сварила…
– Спасибо… Я, признаюсь, совсем недавно завтракал. Часа полтора тому…
– Ты даёшь, Богомолов!.. Нормальные люди ужинать садятся, а ты…
– А я, значит, – ненормальный.
– Это заметно. Ну, хоть чаю-то выпьешь?.. У меня заварка хорошая, индийская. Со слоном!
– Вот чаю с удовольствием выпью. Особенно со слоном, – улыбнувшись, согласился Алексей Иванович.
– Проходи в большую комнату, а я чайник поставлю. Да не стесняйся ты!.. У меня дом простой, без затей. Мы с Серёгой привыкли. Тут у нас вечно народ толчётся: то его приятели, то мои. Давай проходи, – и она скрылась на кухне.
Комната, которую Наталья назвала "большой", и в самом деле, была просторной: квадратов тридцать, никак не меньше. Уставленная старой разномастной мебелью, она, тем не менее, производила впечатление уютного, обжитого дома. И большой круглый стол посредине, и кожаный диван с высокой спинкой и круглыми валиками по бокам, и торшер на витой бронзовой ноге под круглым оранжевым абажуром, и секретер в простенке между двумя высокими окнами; и допотопный буфет, украшенный деревянной резьбой, с множеством дверок, ящиков и полочек; и приземистый, массивный книжный шкаф, сработанный, по всей видимости, в начале девятнадцатого века и принадлежавший ранее, по всей видимости, Павлу Ивановичу Чичикову… Словом, всё здесь было на месте: одна вещь дополняла другую, и все они сообща являли собой гармоничную законченную картину. Особый уют создавали четыре городских пейзажа прошлого века, два портрета в старинных позолоченных рамах: мужчины в вицмундире с высоким воротником, шитым золотом, и женщины в кружевном чепце и пуховым платке, наброшенном на плечи. Внимание Богомолова привлёк любопытный натюрморт: на дощатой столешнице одиноко стоял графинчик водки, два лафитничка, а на промасленной газете с ятями лежала брошенная кем-то селёдка с отъеденным хвостом. Сразу можно было угадать: художник обладал изрядным чувством юмора и до тонкостей знал предмет, который так живо перенёс на полотно.
А вокруг картин на стенах, выкрашенных бледно-жёлтой матовой краской, было разбросано великое множество разнокалиберных фотографий, развешанных всюду, где только нашлось свободное место. Праздничные застолья, дачные пикники, школьные выпускные вечера и прочие знаменательные события, – словом, вся многолетняя память о многочисленном роде Большаковых и их близких навечно застыла на пожелтевших от времени снимках. На Богомолова с любопытством смотрели младенцы в кружевных пелеринках и без, солидные старики и старушки, женихи и невесты, военные и гражданские, весёлые и суровые, усталые и беззаботные… Как будто спрашивали его: "Ты зачем к нам пришёл?.. Что тебе нужно?.. Стоит ли ворошить прошлое?.. Ведь изменить что-нибудь ты всё равно уже не в состоянии…"
Но среди этого многолюдья одна фотография сразу бросилась ему в глаза: красивый подполковник медицинской службы лет тридцати – тридцати пяти, смотрел на него, в упор, не отрываясь. Из-под чёрных густых волос его сверлили такие же чёрные жгучие глаза, и, если бы не лёгкая полуулыбка, слегка тронувшая тонкую полоску губ, могло показаться, что подполковник чем-то очень раздосадован, даже зол.
– Ну, как тебе моё жилище? – спросила Наталья, ставя на стол вазочку с вареньем, чашки и блюдца, которые принесла на жостовском подносе.