Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Полинька и раньше не отличалась крепким здоровьем, а тут и вовсе расхворалась. Не выдержала она пережитого позора, и через полгода после гибели мужа тихо скончалась. Легла спать, а во сне слабенькое сердце её… остановилось. Сын её Николаша, которому к тому времени было уже четырнадцать лет, остался круглым сиротой. Как жить дальше, он не представлял, но Господь не оставил его своим попечением. На похороны сестры в Боголюбово приехала Елена Николаевна и увезла племянника с собой в Москву, тем самым разлучив верных друзей – Павла и Николая.
Они дружили с первого класса гимназии, не могли прожить друг без друга и одного дня. Прочитав где-то, что Герцен и Огарёв на Воробьёвых горах дали клятву в вечной дружбе, решили последовать их примеру и на берегу Гнилушки совершили такой же торжественный обряд. Перед отъездом Николаши в Москву они допоздна гуляли по разбитым весенней распутицей улицам родного
Но выполнить ему своё обещание не удалось. Во-первых, московская суета и толкотня настолько затянули его в свой омут, что он, честно говоря, напрочь забыл о своём порыве. А во-вторых, даже если бы и вспомнил, то всё равно не смог бы принять участия в этой борьбе, потому что не знал, где она, эта борьба за народное счастье, собственно, происходит. А расспросить и узнать адрес было не у кого. Да и неловко как-то: вдруг засмеют?.. Поэтому он с комфортом расположился в просторном, уютном доме Спиридона Абросимова. Накупил кистей, холстов, красок и устроил для себя на антресолях маленькую студию. Дело в том, что у Николаши был талант: он замечательно рисовал и в будущем собирался стать знаменитым художником. Никак не меньше Врубеля или Серова.
Но и этим мечтам будущего гения не суждено было сбыться. Случился октябрьский переворот, и жизнь вообще полетела под откос. От былой роскоши не осталось и следа. Люди в кожанках с красными звёздами на фуражках вынесли из дома в Сокольниках всё, что можно было только унести. Спасибо, самих хозяев вместе с собой не забрали и не "пустили в расход", а это случалось в те времена сплошь и рядом. Помогло же Москалёвым одно чрезвычайно любопытное обстоятельство. Кто бы мог подумать, что похороны городского головы Боголюбова сослужат его сыну неоценимую службу?!.. Когда при допросе давно небритый чекист с воспалёнными от безсонницы глазами спросил у Николаши, кто его родители, Господь надоумил юношу, как следует отвечать. "Мой отец – жертва царизма!.." – вдруг выпалил он и тут же на глазах потрясённой тёти Ляли сочинил историю о том, как Михаил Москалёв регулярно отдавал деньги из городской казны на революционные нужды, за что был повешен озверевшими обывателями. В доказательство своих слов он предъявил вырезку из городской газеты "За правое дело", где сообщалось о самоубийстве городского головы. Елена Николаевна была убеждена: за такую беззастенчивую ложь племянника, наверняка, упекут в кутузку, но случилось обратное. Чекист Николаше поверил. И оказалось вдруг: то, что до октября семнадцатого года считалось преступлением и позором, а именно – воровство казённых денег, после переворота стало именоваться доблестью и геройством. Чекист похлопал юношу по плечу, сказал какие-то малозначащие слова о том, что в такое героическое время надо стойко переносить утраты, и ушёл, не забыв прихватить с собой дедовский серебряный портсигар с большим рубином на крышке и шкатулку с Лялиными «цацками», общая стоимость которых до октября была далеко за двести тысяч рублей золотом. Но с того памятного вечера тётю Лялю и Николашу оставили в покое и даже позволили жить в их «собственном» доме, предоставив для этого две комнатки на втором этаже, то есть его бывшую мастерскую на антресолях. А на первый этаж въехала целая орава каких-то разномастных типов с чадами и домочадцами. Большая часть из них была рабочими паровозного депо Николаевского вокзала, среди прочих был дворник-татарин, а с ним шестеро детей, жена и племянница, как он говорил; одинокий то ли чекист, то ли милиционер; пекари из соседней булочной и прочие, прочие, прочие… Всего двадцать шесть душ. Со временем они притёрлись друг к Другу, и в старом доме образовалось даже некое подобие коммунального братства, но на первых порах смириться с потерей родового гнезда для бывших хозяев было очень непросто: среди новых жильцов они вызывали в лучшем случае раздражение, в худшем – ничем не прикрытую ненависть.
Как они пережили времена военного коммунизма, понять невозможно. Только в двадцатом году Ляля устроилась на работу в коммуну для детей с отсталым развитием, а до этого перебивалась случайными заработками. Кем она только не была!.. И прачкой, и уборщицей, и ночным сторожем, и письмоносицей, и билетёром в синематографе. Но факт остаётся фактом – они выжили. А в двадцатом году, когда Николаше едва исполнилось
Какое это было счастливое время!
Здесь он видел и Маяковского, и Татлина, и братьев Стенбергов, и Мейерхольда!
Само собой, только-только переступив порог Художественно-технических мастерских, он сразу стал ярым сторонником конструктивизма в искусстве. Передвижники превратились для него в скучных, наивных детей, отошли далеко на второй план, а главными кумирами были Малевич и Кандинский. И он искренне не понимал, почему Ляля, глядя на работы племянника, только горестно вздыхала и сокрушённо качала головой. Сам он был от них в восторге.
В двадцать седьмом году в Москве появился Павел Троицкий. Из Дальневосточного военного округа его перевели на работу в Генеральный штаб Красной армии. Друзья не виделись девять лет, поэтому встреча их была бурной.
Николаша всё ещё носил ярко-красную кофту, которую нацепил ещё во времена своей вхутемасовской юности, дабы шокировать пошлых обывателей, но волосы на макушке уже заметно поредели, и гонору поубавилось. Увы!.. Ни Врубеля, ни Серова, ни Кандинского из него не получилось. Он работал в художественных мастерских театра имени Всеволода Мейерхольда, но на судьбу не жаловался, а даже гордился тем, что причастен к созданию нового, невиданного прежде театрального искусства. МХАТ со Станиславским и Немировичем, как безапелляционно заявлял Москалёв, безнадёжно устарел и должен быть отправлен на свалку кунсткамеры. Буквально на другой день после встречи с Павлом он, используя свои "связи", протащил Павла на галёрку, чтобы тот насладился настоящим искусством. Совсем недавно в театре Мейерхольда состоялась шумная премьера гоголевского "Ревизора", и Павел непременно должен был увидеть в роли Хлестакова молодого актёра Эраста Гарина, чтобы понять, насколько изжили себя все эти мхатовские пенсионеры!.. Всякие там Качаловы, Москвины и Книппер-Чеховы!
Спектакль Павлу не то чтобы не понравился, но произвёл странное впечатление. Вероятно, оттого, что с галёрки ему была видна только треть сцены, её правый угол. О том, что происходило на остальных двух третях сценического пространства, он мог только догадываться. Но Гарин впечатление произвёл, особенно в сцене "вранья", и это слегка примирило его с Николаем. Но только слегка. Когда Павел, надевая шинель, вскользь заметил, что в антрепризе Шепеляева-Разумника, которая до революции регулярно наведывалась в Боголюбово, артисты были получше, Москалёв пришёл в такую ярость, что тут же в зрительском гардеробе, при всём честном народе, обвинил Троицкого в ретроградстве и во всеуслышание заявил, что Павел, как и подобает всякому солдафону, ни бельмеса не понимает в современном искусстве. Невольные зрители этой стычки пришли в неописуемый восторг. Не меньший, чем от спектакля.
Вообще-то Павел частенько подтрунивал над своим другом, задевая самые чувствительные струны его легкоранимой натуры. А Николаша мгновенно вспыхивал, смертельно обижался и, случалось, по два-три раза на дню рвал с Павлом навечно всякие отношения. Однако эти конфликты, чуть не до рукоприкладства, не мешали их крепкой дружбе, и всякий раз, разругавшись в пух и прах, они тут же мирились и опять не могли прожить даже двух дней друг без друга. Вечные споры об акмеистах и имажинистах, о театральных премьерах, о работах Модильяни или Шагала только будоражили их молодые умы, и жизнь от этого была необыкновенно радостной, наполненной до краёв. К тому же их объединяла ещё одна страсть – преферанс. Каждую субботу на антресолях у Николаши собиралась одна и та же компания и до пяти-шести утра резалась в карты. Нарушить эту традицию, казалось, не могли ни эпидемии, ни наводнения, ни пожары, ни прочие природные катаклизмы.
Лишь женитьба Павла на Зиночке положила конец этому преферанс-ному братству и вообще отдалила их друг от друга.
И вот теперь, спустя девятнадцать лет, они опять сидели за овальным столом на антресолях Абросимовского дома. Тётя Ляля собрала со стола грязную посуду и отправилась вниз, на кухню, мыть её. Друзья остались одни.
Пока они ужинали, Павел вкратце рассказал о своей тюремно-лагерной "Одиссее". Ляля громко ахала, охала, пару раз всплакнула. Оказывается, те, кто оставались на воле, понятия не имели о том, что происходило у них под носом на Лубянке и в «местах весьма отдалённых», а узнав, отказывались верить. Павла это не слишком волновало. Ему не терпелось задать Николаше самый главный вопрос: не знает ли тот что-нибудь о судьбе Зиночки?.. Но он почему-то боялся… Ждал, чтобы Москалёв заговорил первым, но друг молчал, отрешённо глядя куда-то мимо Троицкого.