Письма с войны
Шрифт:
Ящик стола не двигался, но пространственное зрение уже подводило её. Наконец, Реджине удалось его открыть, и, нашарив ручку и клочок бумаги, она отклонилась назад, чтоб опереться на стену спиной, но, не рассчитав, промахнулась. Брюнетка упала на деревянный пол с глухим стуком, от неожиданности даже не почувствовав боли в крестце и пояснице. Приглушенный смех эхом прокатился по прихожей, хриплое хихиканье переросло в неистовый хохот. Ей нужно ещё выпить, но кто, черт подери, поставил эту долбаную бутылку так далеко?
Досадуя на этого придурка, она закатила глаза и, согнув ноги в коленях, положила на них лист бумаги. Миллс быстро писала, выводя строчки, полные ярости:
– Женщине, укравшей моё сердце, –
Последнюю фразу Реджина подчеркнула дважды, прорвав бумагу; на штанах от пижамы остались следы чернил, но женщина продолжала писать, не обращая на это внимания. И каждое слово сопровождалось рвущимся с губ рычанием…
Сегодня ты бросила меня. Ты бросила меня и послала какого-то второсортного солдата, чью жизнь, видимо, считала ценнее своей собственной, сказать мне, что ты больше не вернёшься. Тебе даже не хватило порядочности, чтоб самой сказать мне!
– Идиотка! – выдохнула Реджина и раздраженно заворчала, осознав, что на мягких коленях писать неудобно. Она вслепую потянулась к столу, смахнув на пол счета, ключи и мелкие игрушки, и нащупала журнал.
Доктор хотел, чтоб я тебе писала? Так тому и быть! Год. Прошел год. Ни звонка. Ни записки. Ни даже ёбаной телеграммы! Я думала, что тебе здесь нравится. Я ждала тебя. Генри ждал тебя. А ты так и не вернулась, потому что тебе нужно было уехать и непременно проявить свой идиотский альтруизм. Стать долбаным Спасителем! Почему Нил живет и здравствует, а ты стала той, кто вытащил короткую спичку? Что? Потому что ты женщина, и тебе нужно было показать себя? Или потому что у него семья? Но у тебя тоже есть семья! Пойми ты это своей твердолобой башкой! Почему ты не могла хотя бы раз подумать о себе? Сколько раз ты обещала мне беречь себя и быть осторожной? У тебя были люди, которые ждут тебя. Ты не можешь просто появиться в нашей жизни, заявить, что любишь нас, а потом внезапно исчезнуть. Это нечестно, Эмма Свон! Так не делается. Ты должна была вернуться! Ты не можешь вот так бросить нас! Господи, да как ты смеешь? Я любила тебя. Я люблю тебя, разве это для тебя ничего не значит? Это больно. Каждый день я просыпаюсь, и всё напоминает мне о твоей дурацкой физиономии.
– Я могу сказать тебе только одно, – процедила Реджина сквозь зубы. Скомкав бумагу, она зашвырнула письмо на другой конец комнаты вместе с ручкой и журналом. Ручка с пластмассовым звуком стукнула об пол, журнал шлепнулся, пошелестев страницами. Вся ярость и боль, терзавшие Реджину, вырвались на свободу всхлипами и хриплыми рыданиями. Брюнетка плакала, лёжа на полу.
Организм разбудил Реджину ровно в шесть утра, и к черту похмелье. Она не помнила, как перебралась на диван и, судя по остаткам текилы в бутылке, вряд ли вспомнит в ближайшее время. Шелковая футболка совсем не защищала от утренней прохлады, и кожа покрылась мурашками, когда женщина села и выпрямилась, хрустнув позвонками в спине и шее. Она больше никогда не будет пить.
Взяв бутылку, она отнесла её в кабинет и поставила в бар, а затем отправилась проверить Генри. Честно говоря, он соня, но, не дай бог, проснётся раньше обычного и увидит что-нибудь, что его напугает. По пути брюнетка наступила на что-то колючее, сплющившееся под её весом. Ручка застряла между столбиками перил, раскрытый журнал валялся посреди комнаты. Реджина прищурилась. Убрав ногу, она подняла с пола бумажный комок. Когда Миллс развернула его, её глаза широко распахнулись.
Чувство вины, тяжелое, как кирпич, придавило её, ухнув куда-то в живот, когда она прочитала слова, небрежно написанные её собственной рукой. О чем она думала прошлой ночью? Если б Эмма прочитала это…
Реджина метнулась к столу, резко развернувшись на полпути, чтобы поднять ручку. После этого она нашла в столе еще один клочок бумаги и нацарапала так торопливо, что, даже несмотря на то, что брюнетка была трезва, ручка всё равно брызгала чернилами:
Эмма,
Следующее письмо Реджина писала под внимательным взглядом доктора Хоппера четыре дня спустя. Она была трезвой и ясно мыслила, и, хотя из письма не получилось вдохновляющего сонета, этого было достаточно.
Январь 2, 2007.
Эмма,
Доктор Хоппер смотрит, как я пишу это, так что, обещаю, я не стану снова кричать на тебя. Видимо, он больше не доверяет мне самой писать эти письма. Он настаивает на том, что мы должны поговорить по душам, что это поможет. Начался новый год, и я обещала Генри и самой себе, что стану лучше. Забавно. Я уже слышу, как ты говоришь, что я «офигенная», но, сказать по правде, последнее время я вовсе не была офигенной.
Ты стала первой, кого я впустила в свою жизнь за очень долгое время, и я никогда не забуду этого. Я не знаю, где ты. Не знаю, жива ты или умерла. Не знаю, суждено ли мне увидеть тебя снова. Я многого не знаю. И мне не нравится не знать. Это пугает меня. И меня всё еще пугает, что тебя нет так долго. Я никогда не зависела от других, но с тобой всё по-другому. Не знаю, как, но ты стала моим лучшим другом. И хотя мы часто это друг другу говорили, сейчас я жалею, что не могу сказать это ещё раз. Я хотела бы снова увидеть тебя. Хотела бы ещё раз поцеловать. Обнять. Увидеть, как ты играешь с Генри. Он тоже по тебе скучает. Наверное, он бы скучал еще сильнее, но это невозможно.
Я упоминала доктора Хоппера. Он помогает мне справиться с моей скорбью. Ненавижу это слово. Оно намекает, что ты больше не вернёшься, а я ужасно хочу верить, что однажды я открою входную дверь и увижу тебя, стоящую на пороге. И эта вера всегда будет жить в глубине моего сердца, но сейчас мне нужно научиться жить, не видя повсюду твой призрак.
Я должна описать одно наше счастливое воспоминание и объяснить, почему оно счастливое. Трудно выбрать какое-то одно. Я никогда еще столько не улыбалась, как в то время, когда мы с тобой и Генри были втроём. Но помнишь тот день, когда мы покупали Генри школьные принадлежности? Ты так боялась, когда просила меня об этом. Ты помогала Генри примерить новые кроссовки, пока я ушла за джинсами. И когда я вернулась, увидела, что Генри сидит на стуле, а ты стоишь перед ним на коленях, он баловался и совал ногу тебе в лицо, а ты кривилась и говорила, что у него ноги воняют. И вы хохотали, и всё повторялось сначала. Это было здорово. Идеально.
Я всегда знала, что ты часть нашей семьи, но я жалею, что мы не успели закрепить это. Думаю, что, может быть, тебе тоже этого хотелось.
Люблю.
Реджина.
Реджина решила, что будет писать Эмме раз в неделю, и сначала каждое письмо давалось ей с трудом. Сколько раз она могла сказать блондинке, что любит? Что скучает по ней и ждет её домой? Сколько не скажи, этого недостаточно, и женщина повторяла это в каждом письме. Но однажды, февральским утром, после сна, настолько яркого и живого, что в ней проснулись желания, Миллс написала Эмме вне графика. Хотя Реджина была уверена, что доктор не стал бы её винить. Всё еще чувствуя в теле отголоски ощущений, видя перед глазами обрывки сна, брюнетка написала:
Я скучаю по твоим прикосновениям, Эмма. По тому, как ты клала руку мне на спину, когда мы гуляли, и слегка поворачивалась ко мне, готовая защитить, хоть от нападения, хоть от брызг из лужи. Мы сидели на диване в гостиной, прижавшись друг к другу, и ты была такой крепкой, такой надёжной. Я не очень люблю выставлять чувства напоказ, но наши руки соединялись сами собой, когда я вела тебя из кухни в комнату или когда ты встречала меня с работы, и мы шли домой.