Письма с войны

hunnyfresh

Генри заболел. Во время отключения электричества температура в доме понизилась, и уязвимому детскому организму этого оказалось достаточно. Он хлюпал носом и горел, не вставал с постели и спал большую часть времени. А Реджина могла только давать сыну антибиотики, растирать его согревающей мазью, чтоб мальчик мог дышать, и обнимать его.

Генри всё время плакал и не мог уснуть. Праздники почти наступили, и Реджина знала, что это значит, хотя и не признавалась в этом даже себе. Мысль, которую она упорно гнала из головы днём, неотступно возвращалась ночью, лишая её сна. И эта бессонница была для неё столь же изнурительна,

как лихорадка для Генри. И той декабрьской ночью, когда крики сына заставили её вскочить и прибежать в детскую, Реджина попросту оказалась не готова к тому, что услышала.

– Я хочу видеть Эмму! – в горячечном полусне он плакал и всхлипывал, покрытый испариной. Запутавшись в мокрой от пота пижаме, мальчик метался по кровати с закрытыми глазами и вскрикивал, пытаясь отогнать чудовищ, крепко державших его.

– Ш-ш-ш-ш, – успокаивала Реджина, посадив его на подушки и вытирая лоб мокрым полотенцем, – проснись, солнышко. Это всего лишь сон.

Не переставая всхлипывать, Генри позволил снять с себя рубашку. Реджина принялась растирать ему спину:

– Эмма!

– Генри, - она прижалась к нему лбом, в тихом отчаянии. – Детка, Эммы здесь нет. Ты должен проснуться.

Он заплакал громче, плач эхом разносился по пустому дому. Что бы она ни делала, Реджине не удавалось разбудить малыша.

– Генри, – умоляюще позвала женщина, быстро встав, чтоб достать свежую футболку, – хватит.

Когда она снова присела рядом с ним, Генри уже почти проснулся.

– Мамочка-а-а-а! – он захлёбывался плачем и хриплым кашлем.

Она надела на него футболку, прижимая голову сына к груди:

– Знаю, солнышко. Тебе станет лучше, если ты поспишь.

Брюнетка начала напевать их любимую испанскую колыбельную, но Генри яростно отпрянул от неё.

– Нет! – громче крикнул он. – Я хочу видеть Эмму! – всхлипывая, он снова и снова повторял имя солдата.

Реджина бессильно покачала головой, к глазам подступили слёзы.

– Генри, – в голосе прозвучало предупреждение, – её здесь нет. Хватит.

– Эмма-а-а-а-а-а! – закричал Генри так громко, что Реджина поперхнулась.

– Её здесь нет, Генри! Она умерла! – Реджина в ужасе зажала рот ладонями, испуганно глядя на сына, и вскочила с кровати, желая сбежать от слов, сорвавшихся помимо её воли, от себя самой.

Генри умолк. Тишина в комнате нарушалась только его тяжелым дыханием. Он смотрел на мать так, будто она превратилась в чудовище из его кошмаров, и тихонько икал. И Реджина хотела только одного – забиться в самый тёмный угол и больше никогда не выходить на свет. Его губы задрожали. Глаза наполнились слезами. Он прижал одеяло к груди. Прежде, чем Генри успел заплакать, мама бросилась к нему и обняла. В этот раз он не оттолкнул её.

– Мне жаль, – прошептала она, уткнувшись в его макушку, поглаживая по спине. – Мне так жаль, Генри. Мне так жаль.

Это стало катализатором.

Той самой соломинкой, которая сломала спину верблюда. Реджина просто не могла больше с этим справляться. И в четверг, когда Генри поправился достаточно, чтоб вернуться в школу, брюнетка пришла к Арчи.

– Реджина, – улыбнулся доктор, открыв дверь. Он отступил, пропуская её. Понго вскочил со своей подстилки в углу и подбежал к брюнетке, радостно виляя хвостом. – Что вас привело? – закрыв дверь, Арчи присел на стул, глядя, как женщина гладит Понго, почёсывая за ушами, а потом неловко оглядывает комнату.

Она задержала взгляд на полках с книгами, отмечая, что на корешках нет ни пылинки. Это впечатляло, хотя, честно говоря, Реджина сомневалась, что доктор Хоппер читает эти книги. Скорей всего, это просто деталь интерьера. Понго гавкнул, и, повернувшись, Реджина увидела, что он уселся на диван и теперь зовёт её сесть рядом. Откликнувшись на приглашение пса, Миллс опустилась на диван. Далматинец немедленно положил голову ей на колени, и Реджина вновь начала безотчетно поглаживать его.

Арчи терпеливо ждал, и мэр почти завидовала его терпению. Ей самой этого качества не хватало. Когда она ждала писем от белокурого солдата, недостаток терпения заметно отражался на маникюре. Особенно на ногте большого пальца. Вздохнув, она робко глянула на доктора:

– Я накричала на Генри два дня назад.

– Почему? – спокойно спросил он.

Реджина потеребила кулон, прижав его к губам.

– Я сказала ему, что Эмма умерла, – выдохнула брюнетка, глядя в пол.

Если Арчи и удивился, то не показал этого. Он просто чуть наклонился вперёд, отложив блокнот:

– А она умерла?

Реджина зажмурилась, опираясь на подлокотник, и прижимая пальцы ко лбу:

– Год назад мне сказали, что она пропала. А вы как думаете, доктор?

– Я думаю, вас уведомили бы, если бы она нашлась. Или если бы нашли её тело.

– Может быть, и тела не осталось, – с болью ответила Реджина, наконец, поглядев Арчи в глаза.

– Я не могу обещать вам, что она жива, Реджина. Но я могу помочь вам пережить это.

– Как? – фыркнула Реджина, махнув рукой. – С помощью ваших книг и пяти шагов скорби? – её голос звучал глухо от сдерживаемых эмоций. – Прошел год, доктор Хоппер. Год. И боль не стала меньше. Мне нисколько не легче. Я хочу однажды проснуться и понять, что мне всё равно, но не могу. Всё напоминает о ней. Я вижу желтый автомобиль и жду, что это она. Я проезжаю мимо магазина мистера Фенча и вспоминаю, сколько трудностей она преодолела просто ради того, чтоб прислать мне розу. Я прохожу мимо комнаты для гостей, и она там, делает приседания. Я не могу выбросить её из головы, как ни стараюсь. Как ни гоню воспоминания от себя, – Реджина не замечала, что по щекам текут слёзы, пока не шмыгнула носом и не коснулась щеки тыльной стороной ладони. – Генри болел и звал её, а я могла только вспоминать, как, когда он заболел, ему ещё и двух не исполнилось, я написала Эмме об этом, и она говорила со мной и успокоила меня. Она всегда отвечала на мои письма, не важно, как долго шел ответ. Она всегда находила время, чтоб написать мне. Она обещала мне беречь себя, а теперь…