Письма с войны
Шрифт:
Реджина подавилась рыданием и, взяв салфетку, протянутую Арчи, вытерла слёзы, стирая тушь и подводку.
– Я хочу надеяться, – призналась Миллс тихо, своевременный всхлип скрыл дрожь её голоса. – Хочу верить, что она где-то есть и в безопасности. Что кто-то заботится о ней. Но я должна быть реалисткой, – она покачала головой и добавила, будто размышляя вслух. – Я уже давно не верю в чудеса. Я не могу больше себя мучить, но…
– Вы не хотите забывать, – подсказал Арчи. Когда женщина кивнула, он осторожно положил руку ей на колено, чуть сжав его. – Отпустить – не значит забыть, Реджина.
–
– Может, не сразу, но со временем сможете, – доктор отодвинулся и потянулся за блокнотом. Вырвав первую страницу, он протянул блокнот и ручку Реджине.
– Вы сказали, что, когда Генри болел, вам стало легче от того, что вы просто написали Эмме. Может быть, мы с этого и начнем.
Глава 22
Ручка и лист бумаги лежали перед ней уже пятнадцать минут. Она не могла даже написать дату, зная, что, как только она выведет первое слово на бумаге, ей придется выполнять предписание доктора Хоппера. Она должна будет писать письма солдату, который уже не прочтет их. Это даже хуже, чем с картой Генри. Помимо своей воли, Реджина посмотрела на ящик, где хранила её, почувствовав, как сердце будто сжали тисками. Одно дело – поощрять наивную надежду в сыне, но она ведь взрослая женщина, чёрт возьми. Ей не нужно писать воображаемому другу, чтоб разобраться в своих чувствах.
От этой мысли её охватил холодный ужас.
Нет, Эмма не воображаемая. Она настоящая, самая настоящая. Она тёплая, и сильная, и нежная. И, даст Бог, она в безопасности. Хотя несколько дней назад брюнетка и сказала Генри совсем другое.
Она снова увидела перепуганный взгляд Генри и закрыла глаза. Несколько дней Реджина только и думала об ужасе, отразившемся на его лице. О том, как он смотрел на мать так, будто та его предала. Неосознанно она взяла ручку и аккуратно вывела, сильно надавливая на бумагу.
Декабрь 15, 2006.
Эмма,
Я…
Реджина уронила ручку, не успев даже закончить мысль. Она вскочила, быстро качая головой. Она не может этого сделать. Это же безумие – писать мё… Женщина начала задыхаться. Воздух. Ей нужен воздух. Реджина наклонилась, опираясь ладонями на каминную полку, и глубоко дышала, хотя горло сжималось при каждом вдохе.
Это всего лишь письмо. Она столько написала их за четыре года. Просто слова на бумаге. Непролитые слёзы обожгли глаза и, брюнетка прикрыла их тыльной стороной ладони, пока дрожащее дыхание рывками наполняло лёгкие кислородом.
Она не обязана быть «в порядке», напомнила Реджина самой себе, хотя привычный внутренний голос сменился другим, подозрительно похожим на голос доктора Хоппера. Не сегодня. Им не обязательно прощаться сегодня.
Через несколько дней Реджина попробовала снова, на этот раз относительно легко написав приветствие. После этого она замерла, глядя на лист, не в силах найти нужные слова. Воображение тут же нарисовало образ Эммы. Блондинка, ухмыляясь, сидела на диване. «Это всего лишь я, Реджина. Я не кусаюсь», – сказала бы Свон. И, конечно же, нахально подмигнула бы.
Перо ручки опустилось на следующую строку, и Реджина написала:
Декабрь 18, 2006.
Дорогая
Я так давно не писала этого, и сейчас я не знаю, с чего начать. Я даже не знаю, зачем делаю это. Доктор Хоппер сказал, что это поможет, но я не понимаю, каким образом. Это ведь просто слова на бумаге. Я разговариваю сама с собой. Хотя мысленно я слышу твой голос. Как будто ты меня дразнишь, но это забавно отчасти. И я скучаю по тебе.
Реджина.
Пришло Рождество, и Генри, как всегда, упрямился, не желая идти в кровать. И предупреждение, что Санта к ним не придет, если Генри сейчас же не ляжет спать, подействовало на пятилетнего мальчика куда хуже, чем раньше.
– Он не всегда приносит то, что хочешь, – обронил он и неохотно поплёлся в спальню. Лампочки на тапочках с оленями загорались при каждом шаге.
Реджина хотела отчитать сына, но он был прав. Легендарный старик не может творить чудеса. Рождество, тем не менее, прошло приятно. К ним забежала тётя Кэт и принесла имбирных пряников для Генри и ромовую бабу для Реджины. Миллс увидела чемодан на переднем сиденье седана и поняла, что Кэтрин уезжает на праздники, предоставив Дэвида самому себе. Реджина чувствовала, что должна спросить Кэтрин об этом, но как она может спрашивать, если сама почти весь год всячески избегала друзей.
Реджина наблюдала, как сменяют друг друга даты на календаре, отмечая, что настроение у неё меняется так быстро, что она даже не успевает среагировать на эти эмоциональные скачки. Вечером 28-го, когда Генри уже спал в детской, брюнетка сидела на кухне, поедая ромовую бабу. В десерте было больше рома, чем теста. Нет, она не из тех, кто «заедает» стрессы, но раз или два ей приходилось топить горе в алкоголе. Так что ромовая баба – идеальный вариант. Покончив с ней, Реджина решила перейти к чему-нибудь покрепче и, схватив первую же подвернувшуюся под руку бутылку («Абсолют», оставшийся в холодильнике после того девичника), вышла из кухни. Она не хочет здесь оставаться, кухня напоминает ей об Эмме. И кабинет. И гостиная. И любая комната в доме.
Выбора не оставалось, и Реджина села на нижнюю ступеньку лестницы, делая приличный глоток из стакана, который сжимала в руке. Она согнулась пополам, подтягивая колени к подбородку, плечи вздрагивали, дышать было трудно, и вдохи были рваными и прерывистыми.
Это реальность. Это её жизнь, похожая на бесконечный кошмар. Это не жестокий розыгрыш. Не другой мир.
– Ты оглянуться не успеешь, как я вернусь.
– Ёбанная лгунья! – прошипела Реджина сквозь зубы. Из глаз потекли яростные слёзы. – Прошел год, грёбанный год!
Миллс подняла заплаканное лицо, макияж поплыл, оставляя разводы на щеках. Она снова щедро наполнила стакан. И еще раз. И еще. Следующий глоток она отхлебнула прямо из бутылки и, не заботясь о том, чтоб как следует закрутить крышку, оставила выпивку у подножья лестницы и встала.
– Весёлого мне Рождества, – горько бросила брюнетка.
– Да, весёлого, – невнятно пробормотала она, решительно, хотя и нетвёрдой походкой направляясь к столу. – Какой замечательный Новый год.