Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

Нарциссов Борис Анатольевич

3

Ты оденешь меня в серебро.

И, когда я умру…

А. Блок

«В этот яростный сон наяву Опрокинусь я мертвым лицом…» – Но ведь это обман, что живу: Я смотрюсь в зеркала мертвецом. Вот, когда-то подругу любил… Но любовь не нужна мертвецу. Снежный холод концами зубил Подбирается к сердцу, к лицу. Над снегами морщинистый шар: Багровеет небесный Пьерро. Вот и всё: холодящий угар, И насквозь в волосах серебро.

4

Рассыпался чертог из янтаря…

И. Бунин

«Рассыпался

чертог из янтаря…» С берез летят последние дукаты. Закат тускнеет, медленно горя, Стволы чернеют в золоте заката. Но скоро ночь: колючий проблеск звезд И сине-черного Ничто отрава. И угасает, величав и прост, Закат – последние минуты славы.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я в наш дом возвратился совсем уж ночью: Дом был пуст и незаперт – покинут (Был за городом где-то: большие участки). Иногда только в нем где-то в комнатах дальних Появлялся отец мой (давно уж покойный). Он был очень, и тоже как я, озабочен: Между нашим и домом соседа На свободном участке вулкан вдруг прорвался, Небольшой, но дошел до вторых этажей. Все, конечно, боялись, что треснет земля И весь пригород лавой зальется, И поэтому всё было пусто. Только кот полосатый остался, Почему-то со страхом меня избегая, И, что хуже всего, сам не мог разобрать я, Что живой или мертвый хожу сам в потемках.

ДВОЙНИКИ

Памяти Сергея Михайловича Третьякова

и Бориса Анатольевича Нарциссова

Видали ль вы портретных двойников? – Не идентичных близнецов обычных, А совершенно посторонних, разных лет? Я встретил раз таких, – и никакой ошибки: Один – студент; мы вместе были в Тарту. Другого – встретил на войне случайно. Так говорится, что у идентичных Судьба, болезни, смерть – все те же. А как у этих, – у «вторых изданий»? Я думаю, что там судьба сложнее. Попробую в стихах здесь рассказать Про собственных – увы! ушедших Не двойников, а уж скорее тройку. Конец двадцатых. Сонный Дерпт, Академический эстонский Тарту. А там поэты: Цех Поэтов, И все в очках, и все – Борисы. Один – весьма потом известный Вильде (Расстрелян немцами в Париже); И неизвестный Тагго-Новосадов (Замучен после в ГПУ); И ваш покорный – чудом уцелевший. И ментор старший наш: Борис Васильич Правдин, Доцент, поэт, эстет и шахматист. Писал стихи: «Мой пояс стоит два таланта серебра. Я дочь верховного иерофанта Аммона-Ра…» Был в дружбе с Северянином, и Ларионов Проездом у него гостил: Потом оригинал «Мужчины С усами» на стене висел. Абстрактная картина – из цветных кусочков. «Усы – вот тут!» – и Ларионов трубкой В два маленьких кусочка ткнул, А цвета – что-то вроде шоколада. Так вот, в числе своих других знакомых Борис Васильич Третьякова знал, Точней: в гимназии учился с ним. И все мне говорил он, что Сережу Я точно повторял и голосом, и видом, – Двойник, лет на пятнадцать запоздавший! Сергей Михайлыч! Старший мой двойник! – «Рычи, Китай!» – и прочая агитка… Вы были на неправой стороне. Вы послужили злу, а зло Всё тем же платит – тоже злом. Что думали вы в час последний, Когда вели вас на расстрел? Какие мыслеграммы слали? А через много, много лет, Уже совсем за океаном, (Вторым по счету для меня), Мне мастер шахмат Браиловский говорил: – «Давненько с вами, Анатольич, не видались: Вот с Гатчины в семнадцатом году! А как же – вместе юнкерами были, И вы не очень изменились! Ведь вас зовут Борис Нарциссов?..» Ну, да, зовут. Ну, да, и Анатольич. Ну, да, и юнкером я был, Но только в Таллинне, в казармах Тоньди И этак лет пятнадцать позже. Опять двойник: кузен двунадесятый. Что стало с ним? Не вовремя надел Он золото погон заветных: Последние минуты пред атакой, Иль самосуд, иль Бела Кун в Крыму… Я думаю – недолго был я с двойниками, Я, – как-то чудом уцелевший. А как же с общею судьбою – Как верят – идентичных близнецов? Как будто тройники такие Случайны и не связаны ничем… А отчего во снах бывал я обреченным? А отчего стихи мои такие? – Не вы ли, двойники, мне вести слали Своим томлением предсмертным? И я за вас впитал паучий ужас Прекрасной, но жестокой жизни? Я пробовал шутить: не получалось. «Ну вот, пишите о любви» – Мне как-то барышня сказала. Ответил ей неловко я: «Любовь с поэзией в союзе Мне,

видимо, не суждена: Моей приличествует музе Кладбище, ужас и луна». Спросить бы двойников: уж не они ли Мне мыслеграммы шлют?..

НОВЕЛЛЫ

ПИСЬМО САМОМУ СЕБЕ

(Адресат неизвестен)

Я сижу в мягком, глубоком кресле перед камином. Красные огоньки бродят по покрытым серым пеплом дровам и углям. Тихое, ровное жужжание звучит у меня в ушах… Так обыкновенно начинались рассказы о воспоминаниях, о прошлом в доброе старое время. Но кресло крыто не кожей и не штофом, а полиадипогексаметилендиамидом в просторечии найлоном, камин — электрический, и дрова – имитация из асбеста, и жужжит не патриархальный самовар, а трансформатор флуоресцентной лампы. Это потому, что прошлое давно прошло, и сейчас уже наступило будущее. И потому я держу в руках не овальный медальон с портретом, писанным акварелью, а старые, надорванные фотографии. Этим фотографиям больше сорока, и те, кто кроме меня изображены на них, давно уже умерли. Я думаю, что скоро настанет и мой черед. В этом кресле никого не будет (пока не продадут), костюмы будут доношены кем-то, получит их из Армии Спасения, а вот эти фотографии порвутся, испачкаются и будут выброшены – не нужны никому.

И я пересаживаюсь за маленький столик и беру не «перо писателя», а настукиваю на клавишах своей едва живущей, тоже старой, пишущей машинки рассказ о том, что когда-то, в прошлом, до этого теперешнего будущего, было жизнью и гибелью этих трех людей на фотографиях. Папирусы клали в ковчеги, моряки засмаливали письма в бутылки. Может быть, линотип лучше донесет мое послание до тех, кому оно будет нужно – в сверх-будущем.

На этом снимке мне восемнадцать лет. Лицо с юношеской лошадиной вытянутостью. Серый френч – оттого, что крахмальные воротнички и галстуки были тогда не по карману. Прозрачное пенснэ на носу – с зажимчиками. Зажимы больно терли переносицу с боков – чуть не до кости, но иначе было нельзя – очки некрасивы. Глаза – широко раскрытые, светлые, со спокойным любопытством: будет всё очень интересно в жизни. А был я тогда без пяти минут студентом, ученье давалось легко, и потому я бросался на всё новое, – что к ученью не имело отношения, но зато занимало очень много времени. Читал запоем, а спортом, как мои сверстники, не занимался, и был длинен и худ, как глист. Влюблялся внезапно, угорело, на долгое время, и всегда без толку и несчастливо: предметы моих влюблений явно предпочитали мне моих спортивных и практичных современников. Кроме того, мои современники были лучше меня одеты и не говорили об умных вещах, а танцевали и потом приступали сразу к делу.

Один раз предмет моего долгого влюбления снизошел и назначил мне свидание открыткой: пойти вместе в кинематограф. Открытка пришла поздно, я разлетелся на квартиру, попал на предметову мамашу, каковая меня облила холодом, а дочери потом очень горячо пояснила, чего делать не надо. А оная дочь заявила мне при встрече, что более со мной не знакома. По теперешним стандартам, все трое повели себя глупо, но для меня это было душевной катастрофой. Все остальные неприятности, пережитые раньше, не могли сравниться с этим жгучим чувством потери, и потери непоправимой, ибо характер моего предмета я знал, и был сей характер кремневый. Итак, большая часть моего времени уходила на мысли о несчастной любви, очень немного на науку, а остальное время (достаточно значительное) на мысли о смерти. Причем не столько на представления о том, как, скажем, я буду лежать в гробу, холодный и безучастный, а она, с поздним сожалением, подойдет и т. д., а на спокойный ужас при мысли о том, что я не буду мыслить, что я, такой значительный (поправки на значительность только для себя самого я тогда, конечно, еще не делал), просто исчезну, и не будет ничего – ни меня, ни такого прекрасного мира (поправки на относительность его прекрасности тоже тогда еще не возникало). Положение получилось безвыходное: надо было жить, чтобы потом умереть. А ввиду моей прямо кошачьей живучести, надо было найти выход: и из несчастной любви, и из состояния смертника в камере. Религия? Всё было очень просто в пять лет: перед сном крестился на картонного и очень красивого Ангела-Хранителя над кроваткой, а когда в течение дня вел себя не по-джентльменски и был по всем беспристрастным определениям «негодным мальчишкой», то креститься стеснялся и старался нырнуть под одеяло незамеченным. В таком поведении была твердая уверенность в существовании и ангелов-хранителей, и всего, что из этого существования вытекало. А потом, уже подростку, мне стало как-то ужасающе ясно, что ничего такого нет и быть не может. И вот надо было найти выход. Выход нашелся: ребенком боялся темноты. И этот, скажем честно, страх не прошел и тогда, когда стало ясно, что «ничего нет и быть не может». Бессонными осенними ночами в старом родительском доме, в деревне, когда осенью ветер шуршал голыми ветвями над низкой крышей и отцовский кабинет, в котором я спал, был отрезан от всего живого, я чувствовал, как темнота бесплотно шевелится вокруг меня и радуется моему ужасу. Но моими далекими предками были балтийские викинги. Я больше всего боюсь показать, что я боюсь. Если в этой темноте что-то есть, то надо это «что-то» найти и быть хозяином над этим «чем-то». Ведь это может быть жизнью, хоть может быть и плесневой, как старый погреб, но все-таки жизнью. Значит, что-то может быть за последним толчком сердца, за последним светом, выкатывающимся из глаз, за последней отчаянной мыслью: «Я сейчас, вот сейчас, умираю!..»

О, да, я много читал и слышат много разговоров. Но всё это было отвлеченной теорией. А этот ночной ужас, когда невидимые руки скользят по лицу, нет, скорее по душе, – это уже свой собственный опыт. Но кто покажет, как делать дальнейшие опыты?

Маленькая карточка паспортного типа; это лицо вы заметите из тысячи: лысая круглая голова, горбатый нос, точно клюв, выпуклые глаза – всё похоже на ястреба. Глубокие складки вдоль щек, рот – ижицей, брови — как у черта – углами. Вид очень решительный – и не зря. Вот Гумилева расстреляли, а его не могли изловить больше года, хотя сам Троцкий написал именной декрет о поимке и немедленном расстреле. Но он выбрался через фронт к Юденичу. Потом этот блестящий гвардейский офицер, который танцевал с великими княжнами, должен был подвизаться на последних ролях в эмигрантском театрике. А потом выручило то, что говорить по-русски учился уже говоря по-французски и по-английски. Английский был в моде – молодые и маленькие балтийские республики рассчитывали на Англию: англичане и масло купят, и на войне защитят. Англичане покупали масло и лес, но платили втридешева, а на войне… Но война случилась много позднее. А пока учили английский. Офицер, инженер и светский лев стал учителем языков. Под его руководством в гимназии я как-то незаметно научился болтать по-английски. Когда гимназия кончилась, он приглашал своих прежних лучших учеников бывать у него, не забывать языка. С языка разговор соскакивал на литературу, с литературы на философию, с философии на смерть. Как-то он сказал: «А вот смерти я никак не боюсь, хоть и не хочу сейчас умирать! На мой вопрос: «Почему?» – ответил с чуть заметной усмешкой: – «Это долго и не совсем легко объяснять тут, при народе, не всем интересно и не все поймут. Заходите завтра номером – поговорим…»

На другой день вечером он сказал: «Я заметил вас давно из многих других. Я знаю кое-что кроме английского и французского, что могло бы заинтересовать вас». Я ответил: «Я страшусь уничтожения моего сознания. Я хотел бы жить вечной жизнью».

Он: Вы можете. Если хотите.

Я: Я хочу. Но как?

Он: Что вы знаете о вашем сознании?

Я: Я штудировал Фрейда. Есть подсознание.

Он: А сверхсознание?

Я: Как его получить?

Он: Нельзя получить того, чем вы уже обладаете. Надо соединиться с ним.

Я: Но каким путем?

Он: Именно путем. Есть Путь. Надо вступить на него.

Я: Как сделать первый шаг? Покажите, и я сразу поставив ногу на этот путь.

Он: Вы не боитесь? С Пути сойти уже нельзя: нельзя вернуться к прежнему а свернувшего в сторону ждет гибель.

Гибель? А что могло быть хуже моей студенческой каморки, где на столе стояла пустая рамка от фотографии и ночью тускло горела над моей бессонницей усталая желтая лампочка «…солнце в шестнадцать свечей…».

И вот, по вечерам, раза два в неделю, я слушал уроки о другом мире, который находился тут же рядом с нами, и надо было только открыть глаза, чтобы его увидеть. Увы, многое, что казалось мне тогда таинственным откровением, я нашел потом в популярных откровениях дешевых книжек о «йоге» Но кое-что было странным: я заметил, что могу передавать свою мысль другим. Мои глаза не открывались еще ни на какой другой мир, но добавилось какое-то шестое чувство: я просто его узнавать то, чего, по времени и месту я знать никак не мог. И я чувствовал, как от растений течет жизнь, и учился впитывать ее в себя.