Пить, петь, плакать: пьесы

Драгунская Ксения Викторовна

Голос Мальчика. Ой, Анька, все, пока. Сейчас родители приедут. А я тут порнуху смотрел, кассеты убрать надо.

Фомина. Пока, Никитос. Прием-прием.

Голос Мальчика. Прием-прием. Конец связи.

Фомина кладет трубку. Сидит около телефона. Звонок. Она хватает трубку. Появляется Еловецкий.

Фомина. Да! Да! Але!

Еловецкий. Ну что? Позвонили тебе?

Фомина. А, это опять ты, Ёлкин. Я же сказала, попозже перезвони.

Еловецкий. Нет уж, теперь я буду с тобой разговаривать. А

эти, кого ты ждешь, перезвонят. Если хотят. Человек всегда дозвонится, если он хочет, понятно?

Фомина. Отстань ты... На море поехать хочется...

Еловецкий. А кто тебе звонил? Что занято было?

Фомина. Никитос звонил, мой друг.

Еловецкий. А, этот твой, у которого жена всегда на сносях...

Фомина. Никитосу восьмой годик. И вообще, он лучший друг моей собаки.

Еловецкий. А ты так и живешь на даче? Гуляешь, наверное, варенье варишь?

Фомина. Бабочек ловлю, гербарии собираю, читаю вслух. Руководство к эксплуатации стиральной машины «Вятка-18 автомат». На ночь. Очень способствует. Ёлкин, зачем ты приехал?

Еловецкий. Так весна же! Я решил весну, лето и раннюю осень проводить в России. Я – перелетный еврей.

Фомина. Ах, как остроумно!

Еловецкий. Знаешь, я вчера был в булочной. Коробку пастилы купил. Открываю, а там...

Фомина. Ну конечно, дохлая мышь!

Еловецкий. Там пастила. А сверху такой листочек. «А/О „Красный Октябрь“, укладчица номер пятнадцать».

Фомина. Ичто?

Еловецкий. Я стал думать – какая она, эта укладчица? Какие у нее глаза, волосы, губы. Ведь она даже не знает, что на свете есть я, что я богат, но одинок и несчастен...

Фомина. Если бы она знала, она бы яду подсыпала.

Еловецкий. Да, я вот еще что хотел спросить у тебя. Как ты думаешь, песня «Отель „Калифорния“» – она пронзала сердца поколения или нет?

Фомина. Какого еще поколения?

Еловецкий. Ну, нашего. Вообще какого-нибудь поколения.

Фомина. А какая это песня? Напой.

Еловецкий. Ты что – «напой»! У меня слух внутренний.

Фомина. Тогда расскажи, про что.

Еловецкий. Ну, там, в общем, один парень...

Фомина. А, помню, помню. Длинная такая, нудная. Ни фига она не пронзала. А зачем тебе?

Еловецкий. Пьесу пишу.

Фомина. Про что?

Еловецкий. Про одного человека. Однажды он ехал в троллейбусе и дремал у окошка. Тут троллейбус резко затормозил. Человек открыл глаза и увидел женщину. И он сразу понял, что ему не надо идти на работу и вообще не надо ничего больше делать, а надо только идти за этой женщиной и быть рядом с ней, что бы ни случилось и где бы она ни была. И он пошел за ней к ней на работу. И сказал. «Я теперь никуда не уйду, а буду всегда рядом с вами». А она подумала, что он просто псих и животновод.

Фомина. Почему животновод?

Еловецкий. Так надо. И вот он несколько дней подряд

приходил на ее работу и ждал ее, а потом провожал домой. И однажды он сказал. « У меня сегодня день рождения. Я приглашаю вас в гости. Пойдемте ко мне на день рожденья». Ну, она сказала, что все это сплошное безобразие, и не пошла. Тогда он пришел к себе домой. Была зима. Нет. Была осень. Нет. Все-таки была зима. Он сидел один за столом у себя дома и не зажигал света. Жил он недалеко от железной дороги, и так он сидел один в темноте, курил и слушал вздохи паровозов или просто смотрел на тени веток на потолке. Утром он пришел на свою работу и застрелился. Заиграла песня «Отель „Калифорния“». И все пошли наряжать елку.

 

Фомина. Господи! А стреляться-то зачем?!

Еловецкий. Для пущего катарсису.

Фомина. Полный бред. Мура собачья. Реализма ни на грош. А за душу берет. А почему он на работе застрелился?

Еловецкий. У него на работе было оружие.

Фомина. Так он у тебя мент, что ли?

Еловецкий. Ты, Анька, какой-то зритель-правдоискатель.

Фомина. Напиши лучше пьесу про снег.

Еловецкий. Про снег?

Фомина. Жизнь городского снега. Когда я была маленькая, я думала, что снег, который убирают на улицах, отправляют в Африку. Чтобы там тоже было. А потом однажды ночью я увидела, как его сбрасывают с самосвалов в Яузу. Я часто думаю о снеге.

Еловецкий. Знаешь, что?

Фомина. Что?

Еловецкий. Выходи за меня замуж.

Фомина. Ты, Ёлкин, в своей Израиловке совсем офедорел.

Еловецкий. Чего это я офедорел?

Фомина. Того, что замуж меня позвать может только форменный кретин. А за нормального мужика я и сама выйду. Без всякого приглашения.

Еловецкий. Ладно, я пошутил.

Фомина. То-то же.

Еловецкий. Ну а ты? Пишешь что-нибудь?

Фомина. Угу.

Еловецкий. Сказки?

Фомина. Я пишу список.

Еловецкий. К расстрелу?

Фомина (ледяным тоном). Гы, гы, гы. Я, друг мой Петя, пишу список мужчин. За которыми можно пойти на край света.

Еловецкий. Однако!

Фомина. А что мне еще писать? Сценарии, что ли, о комсомольской юности? «Здравствуй, комсорг!» – сказал парторг и сорвал с нее трусы?

Еловецкий. Ну, и когда состоится уход?

Фомина. Какой?

Еловецкий. На край света.

Фомина. Я никуда не собираюсь. Я так просто пишу. Для истории. Это красная книга, понимаешь?

Еловецкий. И много их там?

Фомина. Да всего один забулдыга. Который железно. А остальных еще трое. Я их то запишу, то вычеркну. То опять запишу. И снова вычеркиваю. Тружусь день и ночь. Но я доведу дело до конца. Погоди, тут какие-то мужики с топорами ходят. Бунт, наверно, начался. Подожди, я посмотрю. (Оставляет трубку, заглядывает за кулисы. Берет трубку.) Мимо прошли.