Плачь обо мне, небо
Шрифт:
В другое время Катерина бы посетовала на свое «боевое ранение», вынудившее её пребывать преимущественно в спальне, которую она делила с Сашенькой, как и в Зимнем, а потому практически находиться в бездействии. Но сейчас ей это даже оказалось на руку – цесаревич, занятый визитами министров и преподавателей, днем не имел возможности встретиться с ней, а вечером его появление в фрейлинской части выглядело бы крайне… ind'ecemment. Время же её прогулок в висячий садик не совпадало с редкими минутами его отдыха. И если бы не излишняя болтовня Сашеньки, внезапно решившей, что без бесконечных бесед Катерина затоскует, возможно, эти дни отдыха даже оказались бы приятны.
Тем более что ей было чем их заполнить.
Старым газетам, которые
Второй день внимательно просматривая каждую заметку и едва ли не по слогам разбирая заголовки, Катерина силилась найти хоть что-то, способное объяснить причину присутствия этих газет в закрытом на замок ящичке, куда не мог попасть ничего не значащий мусор. Однако ей на глаза даже знакомые фамилии не попадались, что уж говорить о каких-нибудь происшествиях, которые могли иметь значение для её семьи. Исключение – декабрьское восстание, но скупые двадцать семь строк о нем были прочтены на шесть раз, а ничего хотя бы мало-мальски ценного обнаружить не удалось.
Шумно выдохнув, Катерина отклонилась назад, утопая спиной в подушках, прислоненных к изголовью постели. Поджав губы, она настойчиво скользила взглядом по начавшим выцветать буквам, как когда-то – по неровным строчкам чужих писем; беспорядок вокруг, сотворенный множеством раскрытых газет и скомканным покрывалом, её уже не волновал, хотя обычно Катерина внимательно следила за опрятностью своей спальни. Даже её вид выдавал крайнюю степень задумчивости и погружения куда-то на самое дно мыслей: всегда аккуратно собранные волосы сейчас были лишь заплетены в косу, из которой уже выбилось несколько волнистых прядей, утреннее платье так и не сменилось, хотя время доходило к четырем, а на лице не было ни грамма румян и пудры – только обкусанные губы выделялись ярким пятном на бледном лице.
От напряжения, что сохранялось уже вторые сутки, понемногу начали болеть глаза, и четкость взгляда терялась, однако Катерина упрямо продолжала изучать то газеты, то лежащий рядом лист бумаги, на который она спешно перерисовала свою случайную находку – семейное древо князя Остроженского. Или же, ей теперь стоило называть его Трубецким?..
Принадлежность дядюшки (Господи, как же трудно было его воспринимать за родственника!) к этому древнему роду ей открылась практически случайно – когда она, заприметив на стене тайной комнатки большую родословную, не имеющую отношения к Голицыным, из чистого любопытства рассмотрела каждый элемент и увидела слишком знакомые имена и не менее знакомые даты. А после вдруг вспомнилось, что однажды Борис Петрович упоминал свое родство с Трубецкими, хотя на тот момент ей думалось, что это такая же ложь, как и роман «тетушки» Ольги с Императором, и история Натальи Голицыной. Как оказалось, не все в его словах было плодом его собственных мечтаний.
Если верить этой родословной, батюшкой Борису Петровичу приходился Петр Алексеевич Трубецкой, ссыльный декабрист, вступивший в связь с крестьянкой Анной Остроженской. По отцу он состоял в родстве с Нарышкиными, а потому имел даже отношение к покойному Петру Великому. Принимая же во внимание то, что Катерине удалось обнаружить в одной из газет почти сорокалетней давности, в числе декабристов также находился Константин Алексеевич
Ощущая, как её разум застилается чем-то тягучим и липким, мешающим трезво мыслить, Катерина прикрыла глаза, ослабляя хватку и позволяя бумагам выскользнуть из пальцев. Даже имея перед глазами четкую картинку, она начинала путаться в семейном древе Трубецких, но более того она переставала понимать, в какую сторону ей двигаться теперь. Казалось бы – начни с ближайших родственников, однако кроме их имен и дат (которые, причем, имелись не везде) она ничего не имела. Не спрашивать же каждого встречного в Петербурге, знает ли кто Константина Алексеевича Трубецкого или кого-то из его детей, которых, впрочем, могло не быть – эта ветвь на рисунке не получила продолжения. А с учетом того, что родился он еще в конце восемнадцатого столетия, сейчас его вполне уже могло не быть в живых.
Единственным вариантом было написать маменьке, однако, кто мог поручиться, что она знает хоть что-то?
С мученическим стоном потянувшись – затекшая спина отозвалась болью, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, какой судорогой сейчас сведет ноги, стоит только их спустить с постели – Катерина обернулась к письменному столу, невольно скользя взглядом по маленькой семейной фотографии в простой гипсовой раме.
Пожалуй, у нее действительно не было выбора.
Комментарий к Глава шестнадцатая. Не разрушай эти рамки
*домашнее прозвище вел. кн. Константина Николаевича, сына Николая I.
========== Глава семнадцатая. Оттают мечты, погибшие в лютый мороз ==========
Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 2.
Как и говорил Александр Александрович, не прошло и недели, как тишина опустевших стен разорвалась в клочья: они готовились принять Лейхтенбергскую фамилию. И пусть даже сам цесаревич не отдавал особых распоряжений на этот счет – подготовить комнаты не то же, что заняться торжественным приемом, от которого отказались – дворец загудел, словно улей. Николай, морщась от то и дело являющихся к нему с вопросами придворных и слуг, уже подумывал о том, что ничего не меняется – есть ли здесь родители, нет ли их, все одно: эти чертовы гофмаршальские приготовления даже по самому незначительному поводу обязаны состояться. Как еще ему позволили обойтись без грандиозного бала в честь кузенов, ограничившись ужином в Белой столовой. Бесспорно, не без развлечений – он хорошо знал о любви кузин к пению и чтениям, но это все же должно было походить на домашний вечер в кругу близких, а не помпезное торжество.
К великому счастью цесаревича, из старших родственников в ближайшее время визитов наносить никто не намеревался – Мария Николаевна предпочла остаться во Флоренции, Ольга Федоровна – супруга дяди Михаила, почти ровесница самого цесаревича (ей было двадцать пять), разделила с оным наместничество на Кавказе, хотя её-то Николай был бы рад видеть. Единственное, что к Троицину дню намеревались прибыть Ольденбургские, и это могло стать причиной некоторых неудобств, поскольку их разговор с юной принцессой, Екатериной Петровной, вышел крайне неловким – на его известие о скорой помолвке она отреагировала не так, как ему бы хотелось. И вряд ли при новой встрече она станет вести себя, словно бы никогда не было между ними матримониальных договоренностей (пусть даже они исходили отнюдь не с его стороны и официально не озвучивались). Впрочем, до их приезда еще оставалось немного времени, которое Николай намеревался прожить как можно свободнее – часы и минуты утекали сквозь пальцы, и неотвратимость расставания все сильнее напоминала о себе. Однако в следующие несколько дней он надеялся не думать об этом, дабы оставить в памяти лишь светлые мгновения, проведенные в Царском.