Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
— Ты что, приехал?
— Да, а ты уезжаешь?
— Да, Минск — Москва — БАМ!
Очередь тем временем перелилась в троллейбус, и дверцы его захлопнулись, что с досадой отметил Зыков. Знакомый тем временем сообщал новости:
— В редакции горячка, решил на пару деньков уехать, пока начальство поменяется. Да и материал понадобился. Кстати, знаешь, Семенова подняли в завотделом информации, а Кузькина в отдел писем. Ярился целую неделю. В общем — суета сует, вот и бегу.
Снова очередь. Подходит троллейбус. Снова
— Ну, пока, — говорит знакомый, — пожелай мне удачи. Он подхватывает свой портфель-чемодан, Зыков — свой, делают друг от друга по шагу, и знакомый, обернувшись, бросает:
— Да, слыхал, Миклашевич умер? Зыков оторопело замирает:
— Как — умер?
— Так, обыкновенно. Позавчера умер. Кажется, сегодня похороны. Ну, пока!
Очередь тем временем оказалась в троллейбусе, и тот, захлопнув дверцы, уехал.
Зыков все стоит и растерянно смотрит вслед ушедшему товарищу.
…А вокруг городская суета сует. Подошел троллейбус, а Зыков стоит.
Тем временем на секунды взглянем сверху на вокзальную площадь и далее на весь город с его движением людей и машин.
Зыков стоит еще мгновение на троллейбусной остановке, потом смотрит на часы, несколько растерянно оглядывается и быстро возвращается в сторону вокзала.
В камере хранения закладывает свой чемодан в металлический ящик, защелкивает его автоматический замок.
Заходит в будку телефона-автомата, набирает номер:
— Это — я. Прости, я должен уехать. Сейчас же. За город. В Сельцо. Там умер товарищ. Сегодня хоронят… Нет, ты его не знаешь. Сельский учитель. Постараюсь к ночи вернуться. Домой зайти не успел. Еще раз прости. Целую.
И еще один разговор:
— Аркадий Александрович, я вернулся из командировки, но сейчас должен уехать в Сельцо. Срочно. На пленуме буду завтра обязательно. Материал организую. Не волнуйтесь. Все будет в порядке. Вернусь, вернусь… В Сельцо. До завтра!
Зыков выходит из телефонной будки. На мгновение замирает, вперив взгляд перед собой.
И снова на секунду взглянем сверху на привокзальную площадь и… далее на весь город с его движением людей и машин.
После этого аппарат, упав с неба на землю, подхватит вступительные титры фильма и понесет их по загородному шоссе, врезавшемуся в тронутые первой желтизной перелески, в спокойную прозрачность далей бабьего лета.
Вот и Сельцо. В сотне шагов от шоссе вдоль дороги к школе начинается старая аллея из широкостволых, развалившихся в разные стороны вязов.
В дальнем конце аллеи на школьном дворе ждут кого-то «газик» и черная «Волга».
Зыков входит в аллею. Идет к школе. Это уже обветшалый и запущенный старосветский дворец: фигурная балюстрада веранды, беленые колонны по обе стороны парадного входа, высокие венецианские окна.
Зыков подходит к машинам. Людей не видно. Пустынно. Решительность
— Где же они?
Но в этот момент из аллеи выскакивает еще один запыленный «газик» и, едва не наехав на Зыкова, тормозит.
Из брезентового нутра вываливается человек в измятой зеленой «болонье». Зоотехник.
— Здорово, друг, — приветствует он Зыкова с оживлением на упитанном самодовольном лице. — Тоже, да?
— Тоже, — сдержанно отвечает Зыков.
— Опоздал, брат. Уже похоронили. Вон — поминаем, — сразу приняв сдержанный тон Зыкова, тише говорит зоотехник. — А ну, давай пособи.
Ухвативши за угол, он выволакивает из машины ящик со сверкающими рядами бутылок водки, Зыков подхватывает ношу с другой стороны и, минуя школу, они идут по тропке меж садовых зарослей в сторону флигеля с квартирами учителей.
— Как же это случилось?
— А так! Как все случается. Трах-бах — и готово. Был человек — и нет.
— Хотя болел перед тем? Или случилось что?
— Болел! Он всю жизнь болел. Но работал. А доработался до ручки. Пойдем вот да выпьем. Поминки есть поминки.
Низкие окна приземистого флигеля настежь раскрыты. Между развернутых занавесок виднеется чья-то спина в белой нейлоновой сорочке и рядом льняная копна высокой женской прически. У крыльца стоят и курят двое небритых, в рабочей одежде мужчин. Скупо переговариваются, умолкают, перехватывают ящик и несут в дом по узкому коридорчику, заставленному вещами, вынесенными из комнаты. А небольшую комнату теперь занимают сдвинутые впритык столы с остатками питья и закусок. Видно, что грустное застолье идет не первый уже час. Десятка два сидящих людей заняты разговорами и куревом.
Молодое женское лицо с интересом взглядывает на Зыкова.
— Садитесь, вот и местечко есть, — прямо в аппарат скорбным голосом приглашает к столу пожилая женщина в темной косынке.
Еще одно лицо поворачивается к нам. Отечное немолодое, мокрое от пота, лицо.
— Опоздал? — просто говорит человек. — Ну, что ж… Нет больше нашего Павлика. И уже не будет. Выпьем. — Он сует в руки Зыкова явно недопитый кем-то, со следами чужих пальцев стакан водки, сам берет со стола другой. — Давай, брат. Земля ему пухом.
— Что ж, пусть будет пухом.
Выпивают. Чьей-то вилкой Зыков подцепил с тарелки кружок огурца, а сосед непослушными пальцами принимается вылущивать из помятой пачки «Примы» сигарету.
Женщина в темном платье ставит на стол несколько новых бутылок водки, и мужские руки начинают разливать ее по стаканам.
— Тише! Товарищи, прошу, тише! — сквозь шум голосов раздается из переднего угла громкий, не очень трезвый голос. — Тут хотят сказать.
— Ксендзов, заведующий районо, — гудит над ухом Быкова сосед и смотрит на него в упор. — Он все знает. — В голосе грустная ирония.